Янко Есенский - Демократы

— Ты, как всегда, расточителен. Оставь деньги себе, — и хотела вернуть ему банкнот. Они почти поссорились. Три дня банкнот валялся на столике, ни один не хотел брать его. Но мать все-таки спрятала деньги в шкаф.

— Если они понадобятся тебе, возьми вот тут, — сказала она. Ландик незаметно для самого себя перетаскал все. Но, доставая очередную бумажку в пятьдесят крон, он никогда не забывал спросить:

— Это не из тех?

— Нет, нет, это другие.

Как будто деньгам не было конца.

И сейчас, когда сыновья худо-бедно зарабатывают, мать по-прежнему занимается хозяйством, еле сводит концы с концами, копит крейцерики. За ней сохранились дом, огород, поле. Они не заложены, на них нет долгов, они чисты, как и ее совесть. Ей тяжело было бы уйти в другой мир с сознанием, что она ничего не оставит после себя, кроме доброй памяти, пусть хоть что-нибудь да останется детям в наследство… Каждая тряпка, каждый крейцерик пригодится…

Лежа на диване, Ландик листал страницы памяти, как иллюстрированную книжку, где каждый листок говорил о великой материнской любви. Себе — ничего, все — детям. «Как можно, — подумал он, — чтоб рядом с такой любовью на свете существовали эгоисты, люди корыстолюбивые, продажные, хвастливые, пренебрегающие всем, гордецы, дерзкие, тупые, бесчестные, неблагородные, злые, несправедливые именно по отношению к детям этих матерей, к своим ближним. Как уживается с этим возвышенным чувством людская подлость и грязь, через которую приходится шагать, вдыхая зараженный воздух, насыщенный невидимой болезнетворной пылью, которой ты дышишь, втягиваешь в себя ртом, носом, глазами, всеми порами, всем телом?»

Картины прошлого наполняли горечью его мысли о мире, о себе. Мучительно было думать, что он никогда и ничем не отблагодарил мать. Как будто дети могут вознаградить мать за все, что она для них сделала.

Бедная мама, думал Ландик. Ей-то кажется, что она вырастила бог знает какую персону. А я ведь бедняк, раб, чиновник на девяносто восьмом месте. После сегодняшнего взрыва меня обскачет любой идиот, к которому благожелательно отнесется начальник… Мы, мелкие чиновники, — всего лишь акробаты, исполняющие свои упражнения на лестнице. Казалось бы, поднимаешься вверх, чем выше, тем лучше. В публике — мать. Она ждет от сына блестящего «полета» на самом верху лестницы, дрожит и молится, чтобы ему удалось взобраться повыше. Но ни ему, ни ей не дожить до «полета». А что, если соскочить с лестницы и отбросить ее в сторону? Все равно до самой смерти не заберешься наверх… Что, если плюнуть на эту службу! Правда, два года пропадут, но зато он станет свободным гражданином, у него будет другое занятие, например, адвокатом может стать. Вот было бы чудесно! Бросить все… Опять донкихотский жест! Начальник лопнул бы от злости… Но что скажет мать?..

Бедная мама… Да и Гане нельзя больше морочить голову. Так или иначе, а вопрос с ней надо решать. Бедная Гана!

Ландик посмотрел на коробку, перевязанную красной ленточкой с надписью: «Йозеф Зелень, производство обуви в Старом Месте». В коробке — красные босоножки для Ганы.

«Их я, пожалуй, все-таки отдам ей, — решил он, вздохнув. — Бедняжка Гана… Интересно, сделал Толкош предложение или нет?.. Перепелочка и буйвол. Бедняжка, бедняжка, — качал головой Ландик. — Но и я бедняк… Что ж, займем позицию выжидания, как такси на стоянке».

Старая пани Ландикова прослышала обо всем, что творится с ее младшим сыночком, Яником. Так уж водится: в жизни всегда найдутся громкоговорители, которые даром сообщат обо всем и даже о том, о чем не следует. Каких только помех не бывает, когда слушаешь такое радио! Они гораздо значительнее, чем у обычного приемника в грозу.

Тихий, едва слышный голос Ганы вдруг стал визгливым, требовательным, сварливым. Неопределенный, неуверенный тон Ландика теперь звучал нетерпеливо, — он женится на Гане, «et si illabatur orbis», — сказал бы Сакулик цитатой из Горация, заимствованной из справочника Тврдого, то есть «пусть хоть свет перевернется», как написано у Кузмани{44}. Казалось, вот-вот потечет кровь избитого мясника Толкоша. Начальник Бригантик рычит, как голодный лев из зверинца Клудского. Воздух сотрясается от сообщения о дисциплинарном взыскании, которое грозит Ландику увольнением. Общество Старого Места, восставшее против «большевика», опозорившего своим поступком государственное учреждение, волнуется, словно разбушевавшееся море.

Не удивительно, что пани Ландикова не на шутку перепугалась. Она, правда, не знала, что такое дисциплинарное взыскание, но зато прекрасно понимала, чем грозит увольнение со службы. Она не разбиралась в том, что такое «большевик», но знала, что такое домашний вор, который понемногу, незаметно крадет у тебя самое ценное и дорогое. Отчетливей всего она осознала, что какая-то кухарка собирается бросить тень на всю семью. Это все равно что посадить чернильное пятно на белую накрахмаленную сорочку. Сколько ни стирай, пятно все равно останется. Ее больше удручало даже не то, что Гана — кухарка, а то, что она бедна. Пани Ландикова сама прожила в бедности всю жизнь, собирая крейцерики и распределяя их между сыновьями, отказывая себе во всем, и поэтому желала каждому сыну богатую невесту. Ни знатный род, ни общественное положение, ни высокие связи не прельщали ее. Только деньги! Она приняла бы Гану, будь она богата, и отвергла бы графиню или дочь министра, если бы та была бедна.

«Деньги — солнышко, которое позолотит любую лужицу, вырастит самое хилое растение. А бедность — ночь, которая все покроет мраком, — говаривала она. — Хватит с меня бедности, я не раз тонула в ней. Врагу не пожелаю столько горя, сколько я перенесла».

Сейчас она не находила выхода. Зная сына, она понимала, что ни запрещением, ни угрозой она не предотвратит «скандал». Младшему сыночку нельзя ни приказывать, ни запрещать, ни угрожать. Только просьба, или нет, даже не просьба, а какой-нибудь хитрый ход, ласковое убеждение может устранить грозящую опасность.

Она решила посоветоваться со средним сыном Штефко, банковским служащим, который постоянно имел дело с цифрами и потому всегда считал-рассчитывал. По мнению старой матери, он был самым практичным из сыновей, самым скромным и хозяйственным. Он занимал весь дом матери, а ей из пяти комнат оставил ту, в которой она жила раньше, только чугунную печку оттуда вынесли и отодвинули шкаф, который заслонял дверь, когда дом снимали чужие люди. Это означало, что мать может свободно ходить по всему дому и находиться в любой комнате. Штефко кормил мать и платил налоги. Он покрыл дом новой крышей, побелил его снаружи, а внутри перекрасил, поставил новые печи, настелил паркет, вокруг дома насадил деревья — елочки, березы, липы, тополя — и огородил все железным забором; дорожки, двор и тротуары посыпал прекрасным желтым песком, — и за несколько лет запущенный деревенский дом превратился в господский особняк, в небольшую помещичью усадьбу, похожую на те, какие встречаются в деревнях.

Штефко достал блокнот, в который записывал расходы и издержки, и стал подсчитывать:

— Допустим, Яник получает двадцать две тысячи крон, да еще надбавку, с пятью процентами, которые ему дали бы в каждом банке, это соответствует примерно полумиллионному капиталу в год. Значит, он может претендовать на приданое хотя бы в полмиллиона. Я не беру в расчет то, во что обошлось воспитание Яника и сколько сожрало обучение… Легкомысленно было бы отказываться от какого-либо вклада… Наш банк, возможно, дал бы ему и шесть процентов, а частным образом можно получить даже десять… Блестящий молодой человек с положением и добрым именем — ценная бумага, которая приносит определенную ренту; рента эта не падает на бирже, и стоимость ее возрастает с каждым годом… Когда двое основывают совместное предприятие, капиталы их должны быть равны. Ну а какой капитал представляет собой кухарка? Ей платят двести крон в месяц; двести крон уходит на ее питание; итого получается в год — две тысячи четыреста и две тысячи четыреста, всего четыре тысячи восемьсот крон. Союз брата с кухаркой — нереальное предприятие, потому что брат вносит и свой разум, и знания, и весь доход со своего капитала, в то время как кухарка, выходя замуж, и проценты от теперешнего капитала потеряет, и разума в предприятие не внесет. У нее останется только жизнь, то есть мертвый капитал, который ничего не приносит, сохранение которого к тому же требует денег. Для чего же брату пара, ну, допустим, даже трудолюбивых рук? Чтобы платить за них дважды, трижды по четыре тысячи восемьсот крон…

— Хорошо, хорошо! — прервала его мать. — Но как этому помешать?

— Я думаю, — ответил Штефко после недолгого размышления, — самое лучшее — перевод его из Старого Места. Любовь очень скоро забывается. Когда дело касается любви, каждый молодой человек ведет себя как банкрот, который скорее сделает новый заем, чем погасит срочный вексель.