Янко Есенский - Демократы

— Хорошо, хорошо! — прервала его мать. — Но как этому помешать?

— Я думаю, — ответил Штефко после недолгого размышления, — самое лучшее — перевод его из Старого Места. Любовь очень скоро забывается. Когда дело касается любви, каждый молодой человек ведет себя как банкрот, который скорее сделает новый заем, чем погасит срочный вексель.

— Я думаю, — вмешалась невестка Линка, которая сама ничего не принесла в дом Штефко, но зато от новой невестки требовала приличного приданого, — мы могли бы взять в дом эту кухарку… Ты ведь знаешь, я не могу есть, когда сама готовлю; я худею, да и голова кружится. Рано или поздно нам все равно нужна будет кухарка.

— Но, душенька, — возразил муж, — я же подсчитал сейчас, что это — четыре тысячи восемьсот крон. Я люблю Яника, но он постоянно торчал бы тут у тебя, и я не был бы спокоен. Ведь где плохо лежит, там и вор норовит… Да и не модно нынче полнеть. Это роскошь — держать кухарку и толстеть. Люди осудили бы. Теперь такое время, что люди скорей стерпят одну прислугу на два дома, чем двух прислуг в одном. Все экономят, где можно.

Мать кивала головой, но не чувствовала удовлетворения. Они не посоветовали ей ничего путного. Хотя, если Яника переведут в другой город, может, будет лучше.

— А к кому надо обратиться, чтобы Яника перевели из Старого Места? — спросила она Штефко.

— Прямо к президенту… Я могу написать письмо от твоего имени.

Пани Ландикова навестила и дочь Жофку, которая вышла замуж за молодого мелкопоместного, обремененного долгами дворянина Эрнеста Томека из ближайшей деревни. Он вместе с семьей обрабатывал около пятидесяти моргов довольно скверной земли. Грубиян, который никогда не выбирал слова, сказал ей:

— Бык — вот что самое главное. Если отец породистый, то порода улучшится. Породистый бык — породистые и телята. Если телятки хороши, и корова станет лучше… Яник — семя первого сорта, а кухарка — необработанная целина, полная сил и скрытых возможностей. Надо только вспахать ее, удобрить, засеять превосходными семенами, и урожай будет первоклассный.

Хлопнув в ладоши, он громко рассмеялся.

Жофка была изысканнее в выражениях. Слова мужа показались ей слишком грубыми. Желая смягчить его сравнения, она заметила:

— Яник — розовый бутон, а девушка — ветка терновника. Привьем к этой ветке глазок «Барона Ротшильда» и «Ля Франс», и побеги будут уже ротшильдята или ляфранчата.

— Но к золотому всегда лучше прибавить золотой, а не медяшку, — возразила старая мать. — Тогда будет два золотых.

— Но если к золотому прибавить нуль, то будет десять золотых, — отпарировал зять.

Жофка засмеялась:

— Смотря где поставить нуль, перед единицей или после нее…

Пани Ландикова рассердилась:

— Вы только зубы скалите, а дело серьезное. Вижу, от вас толку не добьешься.

И она пошла к старшему сыну, Дюрко, владельцу бакалейной лавочки.

— Разные бывают мнения, — начал Дюрко. — Некоторые хозяйки считают, что кофе вкуснее, если смешать различные сорта. Другие говорят, что смешивать не следует: чем выше сорт, тем лучше кофе. Я лично никогда не смешивал бы «Цейлон» с «Кубой», кофе с тремя звездочками и кофе с одной звездочкой. Три звездочки и одна — это только по небесной арифметике четыре, а в кофе, если смешать три и одну, — будет две. Яник — кофе с тремя звездочками, кухарка — с одной. Кухарка заберет одну звездочку у Яника, и он станет сортом пониже. Я бы не советовал смешивать их.

Это было вполне очевидно, пани Ландикова только кивала головой в знак согласия.

— Хорошо, хорошо, но посоветуй, что предпринять, чтобы два сорта не смешивались.

— Это зависит от солидности продавца…

Старая женщина махнула рукой:

— Вы тоже не можете мне ничего посоветовать!

В разговор вмешалась невестка Милка:

— Клин вышибают клином. Если это любовь, ее надо выбить любовью. Познакомьте Яника с девушкой более красивой, милой и возвышенной, нежели его кухарка. Я не верю, чтобы человек, которому предлагают на выбор золото и камень, выбрал камень, если он, конечно, в здравом уме. Ну а Яник пока еще с ума не сошел.

— Любовь, как и вино, отнимает разум, — возразила старуха, — любовь слепа. Разве не говорят «влюбленный до безумия» и «слепая любовь»? Влюбленный ничего не видит, он не отличает золота от камня.

— Это — романтика, — стояла на своем Милка, — нынешние молодые люди совсем не романтики.

— Каждый влюбленный — романтик, — вмешался Дюрко. — Разве в наше время не бросаются со скал, не травятся, не кидаются под поезд, не топятся, не вешаются, не стреляются из-за несчастной любви, из-за какого-нибудь красивенького цветочка или фальшивого стебелька? А сколько красивых цветов и крепких стеблей в поле! Так нет! Они убивают себя именно из-за этой розы, из-за этой веточки — она для них единственная… Это и есть романтика!.. Допустим, у меня в лавке триста бутылок бадачонского вина. Все бутылки одинаковые, одинаковые виньетки, одинаковый вкус, одинаковая крепость, а романтик придет и скажет: «Дайте мне вот эту бутылку, если не дадите, я застрелюсь». Вы возразите: «Зачем же стреляться, ведь тут еще двести девяносто девять бутылок, я могу дать вам любую». А он ответит: «Нет, именно эту». — «Эту не дам». И он застрелится. Вы скажете: «Это глупость». А я говорю: «Нет, это — романтизм, которым и сегодня еще живут иные современные писатели, так называемые модернисты».

— Налейте Янику лучшего вина, — настаивала Милка. — У кого есть шампанское, тот не станет пить самогон… Вот я и советую: покажите ему лучшее, и он забудет о худшем.

Этот совет понравился старой матери. Она слушала, а в голове уже роились планы. Она вспомнила свою сестру Корнелию, вдову богатого фабриканта. Она богаче всех в семье. После смерти мужа ей досталось имение в тысячу двести моргов, у нее единственная дочь Мария — вдова. У Марии — дочь Изольда (или Ольда), которая со временем унаследует все брезницкое имение. Ландикам, значит, останется, по словам Штефко, только дырка от бублика.

— Эта девчонка — обуза, с ней не так просто разделаться, — говаривал Штефко. — Не будь ее, нам бы досталось по четыреста моргов. Но мы — «везучие»! Нам неоткуда дожидаться наследства… А какая земля! Морг по четыре тысячи крон, не меньше, Яник вряд ли стал бы сам хозяйничать, — прикидывал Штефко, — а у Дюрко одна страсть — торговля… Сестре я бы заплатил половину стоимости…

У него в блокноте получалось: четыреста по 4000, тысяча двести по 4000, четыреста по 2000… Совсем неплохой заработок… Жаль, что там эта девчонка…

«Нельзя ли в самом деле послать Яника на лето к Корнелии, — соображала мать, — показать ему барскую обстановку и блеск богатства. Может быть, там и девушка какая-нибудь сверкнет на его горизонте, очарует его и выбьет из головы эту блажь… Корнелия, правда, нам как чужая, но, быть может, в ней еще жива любовь к сестре? Надо попробовать…»

Так доктор Ландик попал к тетке Корнелии Микловой, в ее прекрасное брезницкое имение, где она жила в период летних и осенних полевых работ. Тут ему предстояло провести свои трехнедельные каникулы, или, выражаясь официально, «отпуск для поправки». Тут он должен был забыть Гану, новая любовь должна была выбить старую, как клин клином, а Ландик — «напиться шампанского», чтобы забыть о «самогоне».

Имение было превосходное; хозяйство, как показалось Ландику, — образцовое, везде порядок, чистота. За годы работы в управлении (особенно во время забастовок, когда приходилось выяснять причины недовольства рабочих) Ландик повидал немало барских имений, сданных в аренду евреям. Там его всегда поражал развал и разорение. Ветхие заборы, полуразвалившиеся ограды, жалкие остатки ворот, дырявые крыши, загаженные стены хлевов, грязные дворы, скверные ухабистые дороги, срубленные деревья. Лениво слоняющиеся люди, грязные дети, нахмуренные лица.

А в имении тетки ореховые аллеи окаймляют превосходные дороги, дворы подметены, домики, хлева, амбары, курятники, сушильни табака выбелены, ворота, заборы и ограды — в полном порядке. Люди почтительны, здороваются. Небольшой белый дом с верандой окружен парком, деревья молодые, еще не окрепшие. Кусты роз, цветы на газонах и клумбах; всюду круглые белые столики, белые стулья и скамейки. За домом — фруктовый сад и огород, в конце огорода — пасека с покрашенными в белый цвет ульями. А кругом — поля.

Жатва уже кончена; жнивье зазеленело всходами люцерны. Табак с крупными мясистыми листьями был еще совсем зеленый. Сахарная свекла и кукуруза, тронутые дыханием осени, пожелтели. Шла молотьба, и почти все люди были в поле — разбирали скирды, нагружали снопы на телеги, свозили их к молотилкам, бросали в разинутые пасти машин. Солома могучими волнами текла вверх по ленте транспортера, там росли новые стога, а мешки внизу наполнялись зерном. Тишину поля нарушало непрестанное глухое гудение машин. Косой дым дизельных моторов спиралью ввинчивался в голубой воздух. Порой с полей тянуло запахом угля, машинного масла и бензина.