Наступило довольно долгое молчание, и наконец миссис Рэндел нерешительно заметила, что для скачек сегодня выдалась на редкость хорошая погода. Эстер отвечала, что да, хорошо бы там побывать сейчас, и разговор снова увял.
Губы миссис Рэндел зашевелились; казалось, она хочет что-то сказать. Но она молчала. И через несколько минут поднялась.
— Верно, пора уже чай пить, мне надо идти. Если вы не спешите, пойдемте, выпейте со мной чашку чая.
Эстер была немало удивлена, что эта дама нашла возможным пригласить к себе судомойку, и они вдвоем молча спустились с отмели и зашагали дальше по травянистому берегу к реке. По длинному мосту, похожему на тонконогого паука, с шумом проносились поезда, и казалось, что следом за ними летят вести из Гудвуда и невидимой стаей опускаются на прибрежный песок. И, словно встревоженная тем, что они предвещают, миссис Рэндел сказала, отпирая дверь своего дома:
— Сейчас скачки уже кончились. Там, в этих поездах, люди уже знают все, — знают, кто выиграл скачку.
— Да, там, думается, знают, и мне почему-то кажется, что я знаю тоже. Я чувствую, что выиграл Серебряное Копыто.
Дом миссис Рэндел был так же уныл, как она сама. Все выглядело каким-то обветшалым, скудная мебель повествовала о голоде и одиночестве. Но в сахарнице сохранилось еще несколько кусочков сахара. У миссис Рэндел был такой вид, словно она вот-вот расплачется. Накрывая на стол, она выронила из рук тарелку и стояла, жалобно глядя на разлетевшиеся по полу кусочки фаянса. А когда Эстер попросила чайную ложечку, самообладание окончательно покинуло хозяйку, и она дала волю слезам.
— У нас нет чайных ложек. Я даже забыла, что их уже нет. Мне не следовало приглашать вас к чаю. Надо было помнить, что у нас нет ложечек.
— Да это не имеет значения, миссис Рэндел. Я могу обойтись и без ложечки… Можно помешать в чашке вязальной спицей, вполне сойдет…
— Мне следовало бы помнить об этом и не приглашать вас к чаю, но я так несчастна, так одинока в этом доме, что уже не в силах этого перенести… Мне хотелось поговорить с вами, чтобы ни о чем не думать, я не хочу ни о чем думать, пока не узнаю, чем кончились скачки. Если Серебряное Копыто не победит, мы погибли… Не знаю, что с нами тогда будет. Пятнадцать лет я все терпела, держалась. Хорошо, когда в доме была хоть корка хлеба, а то ведь нередко и вовсе ничего. Но все это пустяк по сравнению с вечной тревогой… Он возвращался домой белый как мел, падал на стул, говорил: «Обскакал на голову у самого финиша», — или: «Сошел, а ведь шутя мог бы обскакать их всех». Я всегда старалась быть ему хорошей женой, утешала его, как могла, когда он говорил: «Потерял все полугодовое жалованье. Не знаю, как мы теперь протянем». Разве расскажешь обо всем, чего я натерпелась, сотой доли не передашь. Как страдает жена, если муж играет на скачках, этого никто понять не может… Как вы думаете, что я должна была чувствовать, когда однажды ночью он разбудил меня и говорит: «Я не могу умереть, Энни, не попрощавшись с тобой». Это было после того, как Арлекин проиграл скачку на Ливерпульский кубок. «У меня одна надежда, что ты как-нибудь выкрутишься, и Старик, я знаю, сделает для тебя все, что в его силах, хотя он сам страшно погорел на этих скачках. Ты не должна плохо думать обо мне, Энни, но мне так тяжело, что я не могу больше жить. Лучше уж уйти совсем». Вот что он говорил. Легко ли услышать такие слова от мужа в ночном мраке! Тут уж и за доктором-то посылать было поздно. Я вскочила с постели, поставила чайник на огонь и заставила его выпить воды с солью — несколько стаканов, один за другим, пока весь опий не вышел из него.
Эстер слушала горестную повесть этой женщины, и перед глазами ее возникал образ маленького человечка, которого она видела изо дня в день — такого аккуратного, подтянутого, такого степенного и невозмутимого, жизнь которого, как ей казалось, протекала спокойно, без малейших треволнений и бурь, — и вот какой была она на самом деле!
— Если бы я могла думать только о себе, мне бы было все равно, но у нас ведь дети подрастают. Как же он не думает о них? Одному богу известно, какая участь их ждет… Джон был бы самым лучшим из мужей, если бы не этот его порок, но он не может противиться своей страсти, как пьяница не может отойти от стойки.
— Победитель скачки на Кубок Стюартов! Победитель скачки на Кубок Стюартов!
Обе женщины вскочили. Когда они выбежали на улицу, мальчишка был уже далеко; к тому же у них не было даже пенса, чтобы заплатить за газету. Они бесцельно побрели по улице. Наконец Эстер решила положить конец их мучениям. Она предложила отправиться в «Красный лев» и узнать там, кто выиграл скачку. Миссис Рэндел стала просить ее не делать этого, утверждая, что дурной вести она не переживет.
— Серебряное Копыто, — отвечал трактирщик.
Девушка опрометью кинулась к двери.
— Все хорошо, все хорошо, он выиграл скачку!
Вскоре даже малые ребятишки на улице кричали во все горло:
— Серебряное Копыто победил!
И Эстер вне себя от радостного волнения зашагала по дороге вдоль моря навстречу экипажу.
Она шла и шла в малиновых вечерних сумерках, пока не услышала звук рожка и не увидела лошадей в клубах пыли. Лошадьми правил Рыжий, и он крикнул ей:
— Он выиграл скачку!
И сквайр закричал, размахивая рожком над головой:
— Он выиграл!
И Пегги махала сломанным зонтиком и кричала:
— Он выиграл!
Эстер взглянула на Уильяма. Он наклонился к ней с запяток и крикнул:
— Он выиграл!
Только тут Эстер спохватилась, что совсем забыла про обед. Что скажет миссис Лэтч? Ничего она не скажет в такой день, как сегодня.
Почти все блюда уносили вниз нетронутыми. На скачках то и дело подкреплялись едой и питьем, и теперь к девяти часам вечера Эстер уже перемыла всю посуду и застелила скатертью стол в столовой для прислуги. Если наверху съедено было мало, то внизу насыщались вовсю; бараний бок был уничтожен в мгновение ока, и миссис Лэтч достала из кладовой остатки мясного пудинга. Но даже после этого аппетиты не были удовлетворены до конца, и пришлось почать новый круг сыра. Пиво было разрешено пить в неограниченном количестве, и сверх того господа послали вниз еще четыре бутылки портвейна, чтобы не посрамить честь лошади, за которую пили.
Утоляя голод, мужчины обменивались впечатлениями о том, как Демон плохо провел конец скачки — ведь он едва не проиграл. Когда с едой было покончено, оставшееся время можно было посвятить беседе, и мистер Леопольд, подзадориваемый Уильямом, принялся методично и профессионально, с множеством подробностей разбирать скачку. Женщины слушали, поглядывая на круг сыра и молчаливо спрашивая себя, может ли в желудке вместиться еще кусочек. Мужчины потягивали портвейн и попыхивали трубками. С особенной жадностью слушал мистера Леопольда Уильям, смакуя про себя каждое словечко жаргона скаковых конюшен и с большим знанием дела напоминая рассказчику кое-какие подробности, опущенные им, чтобы сократить повествование. Особенно много времени было уделено разбору ошибок, допущенных Демоном, а Уильям искусно вставленными замечаниями заставил мистера Леопольда углубиться в воспоминания о высоком искусстве знаменитых жокеев первой половины века. Эти экскурсы в прошлое прискучили Саре и Гровер; их мысли улетели к нарядам, увиденным в этот день на скачках, и тут камеристка заметила, что вечером, укладывая спать барышень, она узнает все необходимое по части туалетов. Наконец, потеряв терпение, Сара заявила, что ей наплевать, что сказал какой-то там Чеффни, когда ему удалось на последних двенадцати ярдах опередить на полноздри своих соперников; она желает знать, почему Демон едва не проиграл скачку, — может, он принял кого-нибудь за финишный столб и раньше времени осадил лошадь? Уильям кинул на нее презрительный взгляд, и грубое слово уже готово было сорваться с его губ, но в эту минуту мистер Леопольд принялся рассказывать о том, какие указания получил Демон от Старика. Демон должен был на первой полумиле подравняться к лидерам и держаться за ними. Но, само собой разумеется, если бы он заметил, что у лошади еще много резвости в запасе, как, собственно, и рассчитывал Старик, ему не возбранялось при желании и оторваться от них, — ведь опасались только одного, как бы лошадь, сразу показав резвость, не выдохлась на финише.
— Ну, так вот, — говорил мистер Леопольд, — было два фальстарта, и Серебряное Копыто проскакал сотни две ярдов, прежде чем Демону удалось остановить его, и мальчишка сразу сдал. Он вообще был еле жив после того, как с него согнали эти четыре фунта. Ему теперь уже, верно, никогда и не оправиться… Еще перед стартом он говорил, что чувствует ужасную слабость. Ты, Уильям, совсем загнал его, когда вы возвращались из Портслейда в последний раз.
