ему представлялось, что до сего часа он ничего еще не пережил, вообще ничего. Его жизнь только начиналась. Он был уже на полпути к дому, когда полил дождь. Поначалу небольшой, он постепенно становился все сильнее и сильнее. Повсюду все дышало его нежной благодатью. Казалось, все, что только встречалось на пути, с готовностью ему покорялось. Липы склоняли свои верхушки, а ивовые кустарники по обеим сторонам проезжей тропы через болото тянулись вверх и сладострастно трепетали под его теплыми струями. Совершенно неожиданно послышалось так давно недостающее Айбеншюцу пение птиц. Громче всех голосили дрозды.
Странно и непривычно, сказал он себе, что во время дождя поют птицы. Наверное, как и я, они приветствуют его. Но как вообще могло случиться, чтобы я приветствовал дождь? Какое мне до него дело? Как сильно я изменился, живя здесь! Дождь, птицы… С какой стати они волнуют меня? И вдруг, сам не зная почему, он натянул поводья, и лошадь остановилась.
Так и сидел на козлах, притаившись под проливным дождем, поверитель стандартов. Его мягкая соломенная шляпа свисала с головы, как мокрая тряпка, а он вместо того чтобы ехать дальше, все сидел и сидел.
Внезапно, щелкнув кнутом и пустив лошадь галопом, он развернулся и не более чем через полчаса был снова в Швабах. Дождь продолжал хлестать как из ведра.
На постоялом дворе Айбеншюц рассказал Онуфрию, что дождем так сильно размыло дорогу, что никто не мог проехать и что лучше уж переждать непогоду здесь. Он снял комнату, лег и спокойно, без сновидений проспал до самого вечера.
Дождь давно уже прекратился. Листва и лежавшие во дворе перед трактиром камни были мокрыми, на небе не было ни облачка, а солнце в полном своем блеске вот-вот собиралось садиться.
Поверитель стандартов направился в трактир.
24
Он ждал Ойфемию, но она не приходила. Он сидел, подперев голову руками, и не вполне понимал, что он тут делает. Сквозь исходивший от других гостей шум он слышал неустанное, настойчивое тиканье настенных часов. Постепенно Айбеншюц начал думать, что попал сюда не по доброй воле, что его сюда кто-то привел. Он только не мог вспомнить, кто это был, и не знал, кто бы это вообще мог быть.
Точно от сквозняка, открылась дверь, и вошел Каптурак. Вошел и прямиком двинулся к поверителю стандартов.
— Ну что, сыграем партию? — спросил он.
— Сыграем!
Были сыграны одна, две, три партии… Все они были проиграны, а Ойфемия так и не появилась. Проиграны были не только партии в торок, проиграны были и этот день, и эта ночь. Айбеншюц не знал, что делать. Он не проронил ни слова, даже Каптураку. Он ждал. Она не пришла.
Около трех часов ночи один дезертир заиграл на баяне «Я любил тебя», и все его товарищи заплакали. Они оплакивали свою родину, от которой только что сами отреклись, но в этот момент томились по ней больше, чем по свободе.
У всех в глазах стояли слезы. Сухими оставались только глаза Каптурака, его не мог разжалобить никакой баян. Он сам перевел дезертиров через границу, он жил за счет этого, за счет их тоски по дому и по свободе.
Даже поверителю стандартов стало не по себе. Он прислушивался к мелодии «Я любил тебя» и чувствовал, как влажнеют его глаза.
Почти сразу, как только заиграл баянист, Каптурак спросил, не хочет ли Айбеншюц сыграть еще одну партию. Тот согласился и снова проиграл.
Когда он встал из-за стола, уже серело утро. Поднимаясь по лестнице, он должен был обеими руками крепко держаться за перила. Нетвердой походкой войдя в свой номер, он, как когда-то во времена маневров, лег на кровать одетый и заснул крепким, глубоким сном.
Разбудило его пение первых птиц. Тотчас проснувшись, он сразу сообразил, где находится, и нисколько этому не удивился.
Его озадачило, что у него с собой ничего не было для умывания и бритья. Он ощущал себя грязным и даже каким-то ущербным, но все равно спустился вниз.
Через открытые окна струилось сочное летнее утро. На полу еще спали дезертиры, но ни утреннее солнце, ни громкое пение дроздов не могли их разбудить.
Айбеншюц сел за стол и выпил чай. Его обслуживал Онуфрий.
— А где Ойфемия? — спросил поверитель стандартов.
— Не знаю, — ответил Онуфрий.
— Я хотел бы ее увидеть. Мне надо сообщить ей что-то важное.
— Хорошо, — сказал Онуфрий продолжавшему сидеть Айбеншюцу.
И она вскоре пришла. Такой неумытый, с отросшей щетиной, он смутился и сказал:
— Я ждал вас всю ночь.
— Ну, вот вы меня и видите! — ответила она. — Вы ведь останетесь?
Он даже не догадывался, что пришел сюда, чтобы остаться. Как все просто! Конечно! Разве его там, дома, что-то держит?
— Да-да, — сказал он, обращаясь через открытую дверь к раннему утру.
На полу медленно пробуждались люди. Какое-то время они еще тупо, сидя на корточках, терли глаза и только спустя несколько минут замечали, что утро уже наступило. Потом, чтобы умыться, они друг за другом вышли во двор, к колодцу.
Айбеншюц и Ойфемия остались одни в этом вдруг расширившемся пространстве. И у него возникло впечатление, что это утро как бы растянулось и вобрало в себя еще и вчерашние запахи. Пахло одеждой, спящими мужчинами, водкой, медовухой, а еще летом и Ойфемией. Все запахи, обрушившись на бедного Айбеншюца, привели его в замешательство, но тем не менее он безошибочно их распознавал.
Многое, очень многое перепуталось в его голове. Он понимал, что ничего разумного сказать не в состоянии, что рядом с ним сидит Ойфемия и что надо что-то делать. Внезапно он крепко обнял ее и поцеловал. А когда к двери стали приближаться люди, он тихо сказал:
— Люблю тебя!
После этих слов он быстро встал, пошел к лошади, запряг ее и поехал домой за своими вещами.
25
Айбеншюц был счастлив все лето. Он познал любовь и все блаженство обновления,
