деваться было некуда, он совсем растерялся и стоял не двигаясь, а дядя Гэвин глядел, как мистер Хэмптон отпустил Монтгомери Уорда, взял альбом с картинками и конверты, в которых тоже были картинки, подошел к баку, где Монтгомери Уорд иногда и в самом деле проявлял пленку, и бросил их туда, а потом стал шарить на полке, среди бутылок и банок с проявителем.
— Что вы там ищете? — спросил дядя Гэвин.
— Виски… керосин… что-нибудь горючее, — сказал мистер Хэмптон.
— Горючее? — сказал Монтгомери Уорд. — Послушайте, вы, эти картинки денег стоят. Вот что, давайте договоримся: отдайте их мне, а я уберусь из вашего проклятого города ко всем чертям, и никогда больше ноги моей здесь не будет. Ну ладно, — сказал он. — У меня в кармане наберется с сотню долларов. Я положу их вот сюда на стол, а вы со Стивенсом отвернитесь и дайте мне десять минут…
— Хотите снова его ударить? — сказал дядя Гэвин. — На меня не обращайте внимания. К тому же он сам предложил мне отвернуться, так что вам остается лишь руку поднять. — Но мистер Хэмптон только взял еще одну бутылку, вынул пробку и понюхал. — Вы не имеете права, — сказал дядя Гэвин. — Это вещественные доказательства.
— Хватит с нас и одной, — сказал мистер Хэмптон.
— Ну, это еще неизвестно, — сказал дядя Гэвин. — Вы как хотите — просто осудить его или вовсе изничтожить? — И мистер Хэмптон остановился с бутылкой в Одной руке и пробкой в другой. — Вы же знаете, что сделает судья Лонг с человеком, у которого есть одна такая картинка. — Лонг был федеральный судья в нашем округе. — А представьте себе, что он сделает с человеком, у которого их целый вагон.
И мистер Хэмптон поставил бутылку на место, а потом пришел его помощник с чемоданом, и они положили туда альбом и конверты и закрыли чемодан, и мистер Хэмптон запер его в свой сейф, чтобы отдать потом мистеру Гомбольту, федеральному судебному исполнителю, когда он вернется в город, и они посадили Монтгомери Уорда в окружную тюрьму за езду на автомобиле в нарушение законов города Джефферсона, и Монтгомери Уорд сперва ругался, потом грозил, а потом снова пытался подкупить кого-нибудь из тюремных или городских властей, всем совал деньги. А мы гадали, скоро ли он попросит свидания с мистером де Спейном. Потому что мы знали — меньше всего на свете он ждет помощи от своего дяди или двоюродного брата Флема, который уже избавился от одного Сноупса с помощью обвинения в убийстве, так почему бы ему не избавиться от другого с помощью непристойных открыток.
И даже дядя Гэвин, который, как говорил Рэтлиф, считал своим священным долгом никогда не показывать Джефферсону, что какой-нибудь из Сноупсов его удивил, не ожидал в тот день мистера Флема, который вошел к нему в кабинет, положил свою новую черную шляпу на край стола и сел, а челюсти его медленно и непрерывно двигались, словно он пытался прожевать что-то, не разжимая зубов. В глазах мистера Хэмптона ничего нельзя было прочесть, потому что они смотрели слишком пристально; нельзя было пройти мимо его взгляда, как нельзя пройти мимо лошади на узкой тропинке, где человеку с ней не разминуться и только-только впору пройти одной лошади. А в глазах мистера Сноупса ничего нельзя было прочесть, потому что они и в самом деле не смотрели на вас, как не смотрит стоячая лужа. Дядя Гэвин сказал, что он только через минуту или две понял, — они с мистером Сноупсом смотрят на одно и то же; только смотрят по-разному.
— Я думаю о Джефферсоне, — сказал мистер Сноупс.
— И я тоже, — сказал дядя Гэвин. — Об этом проклятом Гровере Уинбуше и всех других глупых юнцах от четырнадцати до пятидесяти восьми лет чуть не по всему Северному Миссисипи, которые платили двадцать пять центов, чтоб только заглянуть в этот альбом.
— А я и позабыл о Гровере Уинбуше, — сказал мистер Сноупс. — Его выгонят с работы, и тогда все захотят знать, за что, и дело выплывет наружу. — Это была беда мистера Сноупса. Я хочу сказать, это была наша беда, когда мы имели дело с мистером Сноупсом: ничего нельзя было понять, даже когда казалось, что он смотрит на тебя. — Не знаю, знаете вы или нет. Его мать живет в Уайтлифе. Каждую субботу утром он посылал ей с почтовой пролеткой на доллар еды.
— Итак, спасти одного — значит спасти их обоих, — сказал дядя Гэвин. — Если мы хотим, чтобы мать Гровера Уинбуша и дальше получала каждую субботу утром на доллар свиной грудинки и патоки, кто-то должен спасти вашего двоюродного брата, племянника, — кем он вам там доводится?
Как сказал Рэтлиф, мистер Сноупс, может, и пропускал мимо ушей то, что говорили у него за спиной, но никогда не пропускал мимо ушей никаких намеков. Во всяком случае, не уколы и насмешки. Или, во всяком случае, не на этот раз. — Я так об этом понимаю, — сказал он. — Но вы юрист. Ваше дело знать, как можно понимать иначе.
Дядя Гэвин тоже не пропускал мимо ушей намеков. — Вы не к тому юристу пришли, — сказал он. — Это дело относится к компетенции федерального суда. И, кроме того, я все равно не могу его взять; я получаю деньги за то, чтобы отстаивать интересы другой стороны. И, кроме того, — сказал он (покуда он был просто прокурором города, он говорил, как говорят в Гарварде и Гейдельберге. Но после того, как мы с ним целое лето разъезжали по округу, когда он выставил свою кандидатуру на пост прокурора округа, он стал говорить, как те люди, с которыми он останавливался поговорить у заборов или присаживался на корточки у стены деревенской лавки, и часто говорил, как они: «кажись» вместо «кажется» и «ихний» вместо «их», и даже «понимать об этом», как только что сказал мистер Сноупс), — давайте-ка разберемся. Ведь я-то хочу отправить его в тюрьму.
И тут дядя Гэвин понял, что они с мистером Сноупсом смотрят на одно и то же, только они стоят в разных местах, и поэтому мистер Сноупс сказал быстро и спокойно, как сам дядя Гэвин: — И я тоже. — Потому что Монтгомери Уорд был его конкурент, точно так же, как Уоллстрит, — они были похожи друг на друга в том отношении, что им вместе было тесно в Джефферсоне. А дядя Гэвин, по мнению Рэтлифа, этого не понимал. — И я тоже, — сказал мистер Сноупс. — Только по другой причине. Я думаю о Джефферсоне.
— Что ж, тем хуже для Джефферсона, — сказал дядя Гэвин. —
