снова сказал: «Ведь он ему пять лет дал, верно?» — а ты сказал «да», а потом он сказал, чтоб я вышел.
— Ладно, ладно, — сказал дядя Гэвин. Но глядел он на Рэтлифа. — Ну? — сказал он.
— Сам не знаю, — сказал Рэтлиф. — Знаю только одно — слава богу, что я не Монтгомери Уорд Сноупс.
— Да, — сказал дядя Гэвин. — Пусть только судья Лонг увидит этот чемодан…
— Конечно, — сказал Рэтлиф. — Это уж дело Сэма. Нет, Монтгомери Уорд своего дядюшку Флема должен бояться, только он этого, как видно, пока не понимает. Да и нам его надо опасаться. Пока он только за деньгами гнался, мы хоть знали, о чем нужно догадываться, хоть и понимали, что сразу не догадаться. Но на этот раз… — Он поглядел на нас, моргая.
— Ладно, — сказал дядя Гэвин. — Как же быть?
— Помните анекдот, как один человек нашел свою заблудившуюся собаку? Он просто сел, представил себе, куда бы он сам убежал, будь он собакой, встал, пошел туда, нашел свою собаку и отвел домой. Так вот. Положим, мы с вами — Флем Сноупс. У нас есть возможность избавиться от нашего — как бишь это говорится?… — непрезентабельного… от непрезентабельного племянника, упечь его в тюрьму. Только мы теперь — вице-президент банка и не можем допустить, чтобы все узнали, что племянник, хоть и непрезентабельный, тайно показывает французские картинки. А судья, что упечет его в тюрьму, тот самый, который сказал Уилберу Провайну, что посылает его в Парчмен не за то, что он делал виски, а за то, что его жена таскала воду за полторы мили. — Он поморгал, глядя на дядю Гэвина. — Вы правы. Не «что?», а «как?» — вот правильная постановка вопроса. И, поскольку вы человек не корыстный, а у него хватило ума не предлагать денег Хэбу Хэмптону, мы просто не знаем, что это за «как». Разве только теперь, когда он сделался важной шишкой у баптистов, он стал уповать на провидение.
Может, он и уповал на провидение. Как бы то ни было, оно ему помогло. Было это на другое утро, часов в десять; мы с дядей Гэвином как раз выходили из кабинета, чтобы ехать на Уайотт-Кроссинг, где случилась какая-то передряга из-за тяжбы по поводу налога на осушительные канавы, и вдруг вошел мистер Хэмптон. Он, казалось, насвистывал что-то сквозь зубы, веселый и беззаботный, вроде бы свистел, только никакого звука не получалось, не говоря уж о мотиве. — Доброе утро, — сказал он. — Вчера, когда мы были в этой студии и я шарил среди бутылок на полке в поисках спиртного или чего-нибудь горючего…
— Ну, — сказал дядя Гэвин.
— Сколько бутылок и банок я открыл и понюхал? Вы ведь там были. Вы видели.
— Кажется, все до единой, — сказал дядя Гэвин. — А что?
— Мне тоже так казалось, — сказал мистер Хэмптон. — Но я мог ошибиться. — Он смотрел на дядю Гэвина своими колючими глазками и все так же беззвучно свистел сквозь зубы.
— Ну, теперь вы нас подготовили, — сказал дядя Гэвин. — Привели нас в должное взволнованное состояние. Говорите же.
— Сегодня утром, часов в шесть, мне позвонил Джек Креншоу (мистер Креншоу был агентом Налогового управления [75] и ловил бутлегеров в нашем округе). Он попросил меня прийти в эту студию как можно скорее. Они были там вдвоем и уже обыскали ее. В двух галлонных кувшинах из тех, что стояли там на полке, которые я вчера открыл и нюхал, и там тогда не было ничего, кроме проявителя «кодак», сегодня утром было самогонное кукурузное виски, хотя, говорю вам, я мог ошибиться и пропустить эти кувшины. Я уж не говорю еще о пяти галлонах в керосиновом бачке, стоявшем за печкой, я вчера его не понюхал по той простой причине, что его там не было, когда я заглянул за печь, иначе я не стал бы нюхать бутылки на полке, искать, на чем сжечь эти картинки. Хотя, как вы говорите, я мог ошибиться.
— Нет, это вы так говорите, — сказал дядя Гэвин.
— Может, вы правы, — сказал мистер Хэмптон. — В конце концов я вынюхиваю самогонку в этом округе с тех самых пор, как меня в первый раз выбрали шерифом. И с тысяча девятьсот девятнадцатого года я так насобачился, что мне и нюхать теперь не надо: я чую ее в тот же миг, как оказываюсь там, где ее не должно быть. Не говоря уж об этом полнехоньком пятигаллонном бачке, который стоял так, что я непременно споткнулся бы об него и упал, когда старался дотянуться до полки.
— Ну, — сказал дядя Гэвин. — Дальше.
— Все, — сказал мистер Хэмптон.
— Как он туда пробрался? — спросил дядя Гэвин.
— Он? — сказал мистер Хэмптон.
— Ну ладно, — сказал дядя Гэвин. — Пускай «они», если вам так больше нравится.
— Я и сам об этом думал, — сказал мистер Хэмптон. — Этот самый ключ. Я сказал — этот самый, потому что даже у такого дурака хватило ума не прятать ключ от своей студии, а носить его с собой, на шее.
— Ах, вот оно что, — сказал дядя Гэвин.
— Ага, — сказал мистер Хэмптон. — Я этот ключ сунул в ящик, где держу всякие такие штуки, наручники и запасной револьвер. Кто угодно мог войти, пока меня и мисс Эльмы не было (это его секретарша, вдова, ее муж был шерифом до мистера Хэмптона), и взять его.
— Или взять револьвер, — сказал дядя Гэвин. — Право, вам следует запирать свой кабинет, Хэб. Когда-нибудь вы оставите там свой шерифский значок, а когда вернетесь, увидите, что какой-нибудь мальчишка на улице арестовывает людей.
— Может, оно и верно, — сказал мистер Хэмптон. — Ну так вот, — сказал он. — Кто-то взял этот ключ и принес туда виски. Может, это кто-нибудь из них, кто-нибудь из тех, как сказал этот проклятый Гровер Уинбуш, что съезжаются с четырех округов, чтобы по ночам пускать слюни, глядя на эти чертовы картинки.
— Как хорошо, что вы хоть чемодан заперли. Он ведь до сих пор у вас, потому что мистер Гомбольт еще не вернулся, верно?
— Верно, — сказал мистер Хэмптон.
— А Джека Креншоу и его приятеля интересует как раз виски, а не фотографии. Значит, вы еще никому не передали этот чемодан.
— Верно, — сказал мистер Хэмптон.
— Но вы это сделаете? — сказал дядя Гэвин.
— А вы как думаете? — сказал мистер Хэмптон.
— Так же, как и вы, — сказал дядя Гэвин.
— В конце концов одного виски вполне достаточно, — сказал мистер Хэмптон. — А если и нет, то нам довольно показать судье Лонгу одну их этих фотографий перед тем, как он вынесет приговор. К черту, — сказал он. — Ведь это
