— Ты не спишь, случаем? — услыхал я чей-то голос и, обернувшись, увидел Рабена. — Я видел тебя в суде, но вы с Линггом меня не заметили, а потом, едва вынесли вердикт, ты исчез. Я искал тебя. Глупо, правда?
— Не понимаю, — ответил я. — Мне казалось, дело ясное, а вердикт вынесли нечестный.
— Неужели ты ждал, что американские присяжные пойдут против полиции и станут защищать эпилептика, вроде Фишера?
— Да, ждал. Я ждал честного вердикта.
— Честного, — повторил Рабен, пожимая плечами. — Присяжные поверили десяти американским полицейским, а не четырем иностранцам, что же тут нечестного?
— Значит, я лгун? — сорвался я на крик.
— Мой дорогой Шнобельт, даже ты можешь ошибаться, да и утверждение всегда сильнее отрицания. Полицейские говорили, что видели, как Фишер ударил Бонфилда. Тебе оставалось лишь отрицать это, но ведь ты мог и не видеть, как он ударил полицейского.
Спорить было бессмысленно, Рабен свято верил в свою правоту. Тогда я попытался повернуть разговор в другую сторону.
— Ты все еще работаешь на «The New York Herald»?
— Да. И им нравится, как я пишу. Сегодня я подкинул им сенсацию, послал сообщение еще прежде, чем закончили допрос полицейских. Я знал, как все будет. — Он резко повернулся ко мне. — Могу я говорить с тобой откровенно?
— Конечно. В чем дело?
— Знаешь, не стоит тебе так много вертеться вокруг Лингга. О нем ходят нехорошие слухи, рассказывают всякие истории. Похоже, он сдвинулся на своих идеях.
Я едва не сорвался во второй раз, но мне не хотелось давать ему повод думать, будто он достал меня.
— Правда? — переспросил я. — Его болезнь не заразная, как ты думаешь?
И я расхохотался — жаль, что гениальностью не заразишься. Заглянув в глаза Рабена, я увидел в них одну злобу.
— Ладно, — холодно произнес он, — но помни, я тебя предупредил. Знаешь, не удивлюсь, если Лингг сам соблазнил мисс Иду и послал ее на улицу — прелестная парочка!
Его тон был еще отвратительней, чем слова. Кровь бросилась мне в голову, однако я заставил себя сохранить внешнее спокойствие, чтобы не доставить удовольствия злобной твари.
— Я знаю все, что мне надо знать, — ответил я, не выказывая волнения. — А теперь, до свидания.
И мы разошлись в разные стороны. «Вот гадюка!» — подумал я, а потом мне пришло в голову, что скорее всего Рабен ревнует. Тогда я еще не догадывался, к чему могут привести зависть и ущемленная гордость. Рабен зол от природы, решил я, и перестал думать о нем. Если бы я знал тогда, до чего он зол... но, может быть, к лучшему, что мы не видим дальше собственного носа.
Я обещал встретиться с Элси. Обычно мы виделись три раза в неделю и еще проводили вместе весь воскресный день. К моему большому сожалению, хотя я представил Элси и Иде, и Линггу, она не подружилась с ними; ей не понравилось, что Ида называет себя мисс Миллер, а сама открыто живет с Линггом.
— Если бы она называла себя миссис Лингг, меня бы это так не трогало, — говорила Элси, которая всегда придерживалась мнения большинства и установленных обществом правил. Все необычное, исключительное было для нее неправильным. Например, Ида никогда не носила корсет, а Элси не выходила без него из дома, хотя ее худенькая фигурка, округлые груди и узкие бедра гляделись бы без него лучше, чем более пышные формы Иды.
Много раз я пытался все это как-то объяснить себе, но безуспешно. Элси была не глупее Иды, иногда мне даже казалось, что она умнее, и уж точно Элси была темпераментнее — неужели она так боялась своих страстей, что пряталась за общепринятыми нормами?
Как бы там ни было, но именно ее противоречивость делала ее такой притягательной для меня; страстные импульсы, бьющиеся, как волны, о стену самоконтроля, придавали ей невероятное очарование. Будь она льдышкой, я бы никогда даже не посмотрел на нее; дай она волю своим страстям, я бы любил ее; но не обожал, и моя любовь не доходила бы до экстаза, подхлестываемая постоянной сменой «да» и «нет». Каждый раз, когда мы встречались, мне приходилось заново завоевывать Элси, однако разговоры о Лингге, о силе страстей, вырывающихся наружу, подсознательно мучили меня, когда я был с нею.
И дело совсем не в том, что я хотел ее соблазнить, хотя такие мысли приходили мне в голову; природная страсть слепо ищет удовлетворения; мужчины и женщины равно игрушки в руках природы.
Мне казалось, что понемногу Элси сдается. С тех пор, как я начал писать для американских газет и зарабатывать больше денег, мне удавалось сводить ее в ресторан и в театр, а потом отвезти домой в такси, что доставляло ей едва ли не самое большое удовольствие. Однажды вечером моего соседа не было дома. Мы поужинали вместе, а потом разговаривали у камина. Элси, не дожидаясь моих просьб, села мне на колени. Пробыв в моих объятиях около часа, она как будто начала сдаваться. Но вдруг встала и отошла подальше. Я не удержался от упрека.
— Будь я богат, ты бы вела себя иначе.
— Если бы ты был богат, — проговорила она, глядя мне в лицо, — все было бы легче; ничего не может быть приятнее, чем подчиняться любви.
Она покраснела и стала смотреть на огонь. Не прошло и минуты, как Элси заговорила вновь, словно сама с собой:
— До чего же я ненавижу бедность, ненавижу, ненавижу! Всю жизнь я была бедной, — сказала она, сидя на ручке кресла и глядя мне прямо в глаза. — Ты не представляешь, каково это.
— Неужели?
— Нет, ты не представляешь, что такое для девушки быть бедной, — продолжала она, — отвратительно бедной, бед- ной из бедных, ходить в школу с ледяными ногами, потому что ботинки старые и все в заплатках; просыпаться по ночам и видеть, как мама старается наложить еще одну заплатку и плачет над ними. Под бедностью я имею в виду холод зимой, от которого не спасают ни хлеб с маслом, ни кофе.
Она умолкла, а я терпеливо ждал, когда она заговорит опять, и сердце у меня разрывалось от боли.
— В детстве я всегда была голодной, а зимой еще и мерзла. Такое у меня было детство. Потом я выросла и поняла, что хорошенькая и могу привлекать мужчин. Думаешь, мне не хотелось ходить в рестораны и носить красивые платья?
Но я не делала этого из-за мамы. Она у меня хорошая, вот только не всегда же ей быть бедной. Нет, сэр, нет, если это зависит от меня, клянусь тебе, я этого не допущу. — И она гордо подняла головку. — Я умру ради нее, если понадобится, потому что она живет ради меня. Я хочу, чтобы у нее было все самое лучшее.
Можешь думать обо мне что хочешь; но девушкам нужны деньги и маленькие радости больше, чем мужчинам, — продолжала она. — Полагаю, мы не такие сильные. Помню мальчишек, которым нравилось сражаться с холодом и голодом. Мы же хотим быть красивыми и ухоженными.
В эту минуту она была до того красивой, что я не удержался, обнял ее и стал целовать со словами:
— Все это я заработаю для тебя, и не только это, у тебя будет все, но только не сразу.
— А если нет? Если никогда не будет? — Элси отстранилась. — Девушки не любят рисковать. Я ненавижу взлеты и падения. Мне нужен уютный дом и много красивых вещей, чтобы всегда были только красивые вещи.
— Боишься рисковать? — переспросил я.
— Да не в риске дело и даже не в бедности. Но как ты думаешь, что я буду чувствовать, если из-за меня ты не справишься? Да-да, время от времени напряжение будет слишком невыносимым. А вдруг ты лишишься работы, вдруг наступят тяжелые времена, и тебя попросят уйти? Тогда — тогда я буду лишь обузой для тебя. И еще моя мама. Нет, сэр. Лучше любви нет ничего на свете. Но все равно я не обручусь с тобой и не отдамся тебе, ведь это одно и то же, и тебе не следует обижаться.
Я не обижался. Быть с ней — больше мне ничего не было нужно, и я вновь принялся целовать ее и шептать всякие глупости, словно пьяница вернулся к своей бутылке, наркоман — к трубке с опиумом, желая придать жизни высший смысл, сделать реальность более насыщенной.
Не надо думать, будто наши отношения сводились исключительно к ласкам; в наших отношениях было столько же духа, сколько плоти. Все чаще я декламировал ей немецкие стихотворения, переводил их на английский язык, немного Гейне, немного народных песен, этих перлов, спрятанных в грубой жизни простого народа, слов, идущих из самого сердца и обращенных ко всем людям земли. Помнится, однажды она заплакала над четырьмя строчками Гейне, которые вобрали в себя всю боль жизни и превратили ее в чистую красоту:
Старинная сказка! Но вечно
Останется новой она;
И лучше б на свет не родился
Тот, с кем она сбыться должна.
Мы сидели, обнявшись, как дети, пока слезы мировой печали текли у нас из глаз. Рассказывая историю моей любви, нежности, обожания, я не могу передать в точности всю задушевность наших отношений, но она была всегда, правда, мне кажется, что скучно читать о том, в чем никогда не было никакой скуки.
