Он отдал приказание опять запрячь лошадь, и когда вышел, то увидел, что старший приказчик, стоя на стремянке, снимает рекламы со стены конторы. Обычно шеф не говорил ни одного лишнего слова со своими подчинёнными, теперь же он взглянул на приказчика и одобрил его:
— Да, так гораздо лучше.
Дома все онемели от удивления, когда он положил на стол документы с радостным известием. Ну и молодчага! И как это он ухитрился сделаться консулом, ни разу не проронив ни одного слова об этом, и к тому же — британским консулом!
— Мы стали теперь матерью, женой и сестрой важного человека. Подойдите-ка, крошки, взгляните на вашего отца!
— Нет, детки, подождите! Вот когда я надену мундир...
— Боже мой!
Решено было на обед подать лососину и по стаканчику вина, а к кофе по рюмке ликёра.
— Это самое меньшее, чем мы можем почтить тебя.
За столом все снова и снова поднимался вопрос: какова же его задача?
— Представлять Британское королевство в Сегельфоссе, приходить на помощь англичанам, потерпевшим крушение, например загнанным бурей из Атлантического океана. Тебе придётся танцевать со штурманом, Марна.
— Ха-ха-ха! — смеялась Марна.
— А ты ничего не будешь получать за это? — спросила мать, эта умная и рассудительная жена Теодора Из-лавки.
— Ничего, кроме чести, — ответил он несколько сухо. Но тут же взглянул на мать и раскаялся. Его мать была так хороша и умна, она от всего сердца желала ему добра и была моложе их всех.
— Но косвенным путём это может принести мне пользу, — сказал он. — Я думаю, что это расширит мою клиентуру, что я смогу посылать коммивояжёра также вдоль южного побережья. Это вполне возможно. За твоё здоровье, мама!
— А я напишу Лилиан, — сказала Марна, — и подразню, что её муж не стал консулом! (Лилиан была её сестра, вышедшая замуж за Ромео Кноффа.)
— Ну и ты хороша! — сказал брат. — А твой-то муж кто?
Марна замахнулась на него салфеткой и попросила его помолчать.
— Что?! Ты велишь консулу молчать?
— Ха-ха-ха!
— За твоё здоровье, Юлия, — и он поклонился. — Я бы желал сделать тебя графиней!
— А я ничем не могу отплатить тебе, — сказала фру Юлия, и глаза её наполнились слезами.
Ах, эта любезная Юлия, она была уже на сносях, легко расстраивалась, и ему часто приходилось утешать её.
Он отвечал:
— Юлия, ты дала мне во много раз больше, чем я ждал. И твоя доброта неистощима, в этом нет тебе равной. Улыбнись, Юлия! Есть чему улыбнуться!
И все пили за её здоровье.
За кофе зазвонил телефон, и Старая Мать вышла. Она тотчас вернулась обратно и сказала:
— Это звонили из «Сегельфосских известий» и спрашивали, правда ли, что Гордон Тидеман стал консулом?
Юлия и Марна всплеснули руками:
— Да что ты говоришь?! Неужели?
— Да, это было напечатано в утренних газетах в Осло, и Давидсен получил телеграмму.
— Вот чудо-то! И что же ты ответила?
— Я ответила, что это так, — сказала Старая Мать.
Молчание.
— Да что же ещё могла ты сказать!
В течение дня многие ещё телефонировали и поздравляли. Начальник телеграфа, который раньше всех в Сегельфоссе узнал эту новость, был настолько осторожен, что сказал:
— Я шёл мимо «Сегельфосских известий» и увидел сообщение, выставленное в окне.
Позвонил окружной судья, затем доктор. Действительно, это был великий день: телефон работал не переставая.
Аптекарь Хольм вызвал по телефону фрёкен Марну и поздравил весь дом. Одна из его неожиданных выходок. Потом он добавил:
— Я не хочу, чтобы господин консул беспокоился из-за меня. Но вы, фрёкен Марна, молоды и достаточно красивы; чтобы простить меня.
Она остолбенела. Он называл её «фрёкен Марна», хотя она почти никогда не встречалась с ним.
— Хорошо, я передам ваш привет, — сказала она.
— Благодарю вас! — ответил он. — Это всё, о чём я смею умолить вас в данное время.
Аптекарь Хольм был чудак.
Хольм был, впрочем, не только чудак, он был разносторонний человек. Весёлый и задорный, несколько небрежный в одежде, — в одном башмаке толстый шнурок, в другом тонкий, шляпу носил годами. Внутренне сильный и добродушный, целое море всевозможных причуд, впрочем, порою он раскаивался в дурных поступках, которые совершал.
Он мог висеть на трапеции, управлять лодкой и вместе с тем отлично лазил по горам, и в таких случаях не остерегался и не щадил своих сил. К тому же он любил делать длинные прогулки по окрестностям, верно, чтобы размять кости, или просто от скуки; он близко сходился с людьми и любил слушать их россказни. Так, например, о человеке, который съехал в Сегельфосский водопад, да так там и остался. Это было весной. И человек и лошадь свалились в водопад, но, спрашивается, зачем ехал он так близко к краю на молодой лошади? Никто не может этого понять, и ленсман говорит, что это тёмная история.
— По-моему, — говорит рассказчик, — было бы ещё понятно, если б он ехал на санях, но у него была тележка; вероятно, когда он стал сворачивать на крутом подъёме, задние колёса соскользнули и потащили за собой лошадь. Так я думаю. Но, впрочем, многое остаётся неясным в этом деле, говорят, что у него недавно была Осе и плевала на пороге. Можно было бы Осе вызвать в суд и допросить, но ленсман не захотел иметь с ней дело. Видно, тут ничем не поможешь. А семья осталась. И как они беспросветно бедны, жена и четверо детей! А кормилец и лошадь пропали. Теперь двое старших ходят и нищенствуют сами по себе, а мать с младшими — сама по себе. Вы бы, пожалуй, могли им помочь, аптекарь!
— Конечно, конечно, — говорит Хольм. — Если б я только... Ах, это ужасно!
— Может быть, вы бы поговорили с кем-нибудь?
— А как звали этого человека?
— Да, видите ли, это всё равно, что произнести хулу — назвать его.
— Как так?
— Потому что нет такого человеческого имени.
— Да как же его звали?
— И не говорите!.. Солмунд!
Ему очень бы хотелось помочь как-нибудь сиротам Солмунда, но что мог сделать аптекарь в Сегельфоссе? Разве только совершать прогулки, встречаться с людьми, слушать их россказни и опять возвращаться домой. Что он представлял собой? Ничего. Он мог раскладывать пасьянс, читать книгу.
Но, впрочем, он умел играть на гитаре, и мастерски!
Жена почтмейстера, которая знала в этом толк, уверяла, что она никогда не слыхала такой игры. И он пел при этом, правда, тихо и несмело, как бы стыдясь, но всё же без срывов и музыкально. Впрочем, и почтмейстерша тоже не могла петь, но это не мешало им музицировать и находить в этом усладу: она играла на рояле Моцарта, Гайдна, Бетховена, он на гитаре — песни, баллады, — одним словом, музыка и искусство даже на жалкой гитаре.
У него была привычка кокетничать своим пристрастием к вину: Хольм уверял, что он никогда не осмелится играть перед почтмейстершей, кроме как в состоянии, которое она должна извинить ему. Это было своего рода хвастовство, застенчивость, может быть, желание подчеркнуть, что он не буржуа. Он любил общество почтмейстерши: она долго жила среди художников и с ним хорошо ладила, они играли, говорили и смеялись, Хольм был на редкость занимателен. Он был пьян вовсе не всегда, скорее — редко, и если он иногда и приходил к ней, забежав перед тем к своему земляку Вендту в гостиницу, то не становился от этого менее красноречив или находчив, — наоборот. Впрочем, и фру не отставала, отнюдь нет, эта маленькая хорошенькая дама, гибкая, как ивовая ветвь. Они могли вести самый невероятный разговор, увлекаться флиртом, до того своеобразным, так долго играть с огнём, что, бог знает, пожалуй, мог бы возникнуть и пожар.
— Пожалуй, не без того, что я люблю вас, — говорил он, — но ведь вы же не захлопнете перед моим носом дверь по этой причине?
— Мне и в голову не придёт, — отвечала она.
— Да, потому что я ничтожество. И ведь моя наружность вас не соблазняет?
— О, нет! По-моему, мой муж красивее.
— Да, но он никуда не годится, — говорит Хольм, качая головой.
— Он любит меня.
— Да, я вас тоже люблю. Я подумываю, не начать ли мне делать пробор на затылке.
— Ну, нет! Нет, в таком случае я вас предпочту таким, каков вы теперь.
— Неужели?
— Потому что нельзя сказать, чтоб вы были некрасивы.
— Некрасив? Я просто-напросто был бы красив, если б не мой уродливый нос.
— Представьте себе, а я нахожу, что нос у вас большой и красивый.
— Вот как! А знаете ли вы, о чём я думаю? Я думаю, что мы услышим отсюда, когда муж ваш начнёт подниматься по лестнице.
— Ну и...
— Ну, и что я успею вас поцеловать задолго до того.
— Нет, — говорит фру: она не согласна.
— Но это почти неизбежно, — бормочет он.
— Что бы я ему сказала, если б он застал нас?
— Вы бы сказали, что читали книгу.
— Ха-ха-ха! Какая дерзость!
