— Пригласите, пожалуйста, четвёртым кого-нибудь из знакомых мужчин.
— А почему вы сами не хотите, мистер Дорнфорд?
— У вас могут быть определённые планы на этот счёт.
— Хорошо, позовём Тони Крума. Я ехала вместе с ним на пароходе. Он славный мальчик.
— Отлично. Итак, в субботу. Сестру тоже пригласите сами.
Клер не сказала ему: «Да она, наверно, за дверью», — потому что Динни действительно ждала сестру на лестнице. Всю неделю она заходила за Клер в половине седьмого вечера и провожала её до Мелтон-Мьюз: различные случайности были ещё не исключены, и сестры не хотели рисковать.
Выслушав приглашение, Динни призналась:
— Когда я вышла от тебя в тот вечер, я наткнулась на Тони Крума, и он проводил меня до Маунт-стрит.
— Ты не сказала ему, что у меня был Джерри?
— Разумеется, нет.
— Ему и без того тяжело. Он в самом деле славный, Динни.
— Я это сразу увидела. Поэтому мне хочется, чтобы он уехал из Лондона.
Клер улыбнулась:
— Он тут не засидится: мистер Масхем решил поручить ему своих арабских маток в Беблок-хайт.
— Как? Ведь Джек Масхем живёт в Ройстоне.
— Для маток требуется отдельная конюшня и местность, где более мягкий климат.
Динни, с трудом отогнав воспоминания, спросила:
— Ну, дорогая, будем толкаться в подземке или возьмём для шика такси?
— Мне хочется подышать воздухом. Прогуляемся пешком?
— Конечно. Пойдём по набережной, а затем через парки.
Было холодно, и сестры шли быстро. Под звёздным пологом тьмы эта обширная, залитая электрическим светом часть города казалась незабываемо прекрасной; даже на зданиях, контуры которых расплылись во мгле, лежал отпечаток величия.
— Ночной Лондон прекрасен, — вполголоса заметила Динни.
— Да. Но ложишься спать с красавицей, а встаёшь с трактирщицей. Город — сплошной сгусток энергии, он — как муравейник, а чего ради люди суетятся!
— Это так тягостно, как сказала бы тётя Эм.
— А всё-таки, Динни, почему же люди суетятся?
— Потому что жизнь — мастерская, пытающаяся выпускать совершенные изделия: одно удаётся, миллион идёт в брак.
— Есть ли смысл надрываться?
— Почему нет?
— А во что верить?
— В характер.
— Что ты понимаешь под этим словом?
— Характер — способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и культивируем то лучшее, что живёт в нас.
— Гм! — недоверчиво усмехнулась Клер. — А кто же решит, что во мне худшее и что лучшее?
— Хотя бы я, дорогая.
— Нет, я до всего этого ещё не доросла.
Динни взяла сестру под руку:
— Ты старше меня, Клер.
— Нет, хотя, вероятно, опытнее. Но я ещё не успокоилась и не познала себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около Мелтон-Мьюз.
— Зайдём на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.
В холле Блор вручил Динни письмо:
— Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.
Динни вскрыла конверт.
«Дорогая Динни,
Я покидаю Англию не в субботу, а завтра. Если Клер передумала, буду счастлив взять её с собой. Если нет, пусть не надеется на моё долготерпение. Я оставил такую же записку у неё на квартире, но, не зная, где она, пишу для верности и вам. Она или её письмо застанут меня завтра, в четверг, до трёх часов в „Бристоле“. После этого срока — á la guerre comme á la guerre[18].
Глубоко сожалею, что всё сложилось так нелепо, и желаю вам всего хорошего.
Искренне ваш
Джералд Корвен».
Динни прикусила губу.
— На, прочти!
Клер прочла письмо.
— Не пойду, и пусть делает, что хочет.
Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.
— А! Теперь и у меня есть новости, — объявила она. — Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчёт него, Клер?
Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щёки и губы, которые она ещё не успела подкрасить.
— Я никогда не вернусь к нему, тётя Эм.
— Можно присесть на твою кровать, Динни? Никогда — долгий срок, а тут ещё этот… как его… мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.
Клер перестала подводить губы:
— Вы очень добры, тётя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.
— Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.
— Если Клер обещает, она держит слово, тётя.
Леди Монт вздохнула.
— Я обещала моему отцу ещё год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Всегда кто-нибудь подвёртывается.
Клер поправила волосы на затылке:
— Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.
Леди Монт погладила рукой одеяло:
— Перекрести себе сердце.
— Лучше не надо, — торопливо вмешалась Динни.
Клер приложила пальцы к груди:
— Я перекрещу то место, где ему полагается быть.
Леди Монт поднялась:
— Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?
— Нахожу, тётя.
— Тогда я распоряжусь. Цвет морской воды — действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определённого. Так уверяет Лоренс.
— Нет, тётя, есть — чёрный с белым.
— Как у сорок или у герцога Портлендского. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, — из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.
— Да, тётя, — неожиданно перебила её Клер. — Дядя Хилери знает обо мне?
— Он вольнодумец, — изрекла леди Монт. — А я, как ты понимаешь, не могу не огорчаться.
Клер встала:
— Поверьте, тётя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.
— Померьтесь-ка спинами. Так и думала — Динни на дюйм выше.
— Во мне пять футов пять дюймов, — сказала Клер. — Без туфель.
— Вот и хорошо. Когда будете готовы, идите вниз.
С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: «Полить Соломонову печать[19] — напомнить Босуэлу», — и вышла.
Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.
Голос Клер зазвенел у неё за спиной:
— Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тётя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!
— Нисколько. Она — самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьёз, из неё ничего не получается. Тётя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.
— Но у неё ведь и нет настоящих забот.
— Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трёх собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей всех женить и вышивать по канве, — действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.
— Ну, в этом смысле у неё всё в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?
— Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.
— Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?
— Конечно, нет.
— Значит, просто назло и зависть друг другу?
— Больше всего в угоду моде. Женщины — сущие овцы в отношении своей внешности.
— А в вопросах морали?
— Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.
— У меня их нет.
— Так ли?
Клер рассмеялась.
— По крайней мере, сейчас.
Она надела платье, и Динни заняла её место у зеркала.
Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на её семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательно-добродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: «Вот мы сейчас с тобой потолкуем».
Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.
Сестры вместе с дядей и тёткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.
