— Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? — спросила
Клер, расхаживая по комнате.
— Нет.
— В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.
— Я помню перемирие, потому что мама плакала, — отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: «И те служат, кто стоит и ждёт».
— Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.
— Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
— Да, ты права.
— А почему они так поступают?
— Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.
— «Иди в монастырь — и поскорее».
— Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.
— С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.
— Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
— Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
— «Бесстрастно молвила она и повернулась к двери». Поцелуй меня.
— Дорогая, — сказала Динни, — я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.
Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трёх остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причём по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер — в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни — в ложе против третьего.
— О чём вы задумались, мисс Черрел?
— О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.
— Всё дело в причёске. Лица на картинах, которым лет сто — полтораста, куда больше похожи на наши.
— Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
— Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?
— Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
— Ноги у них были невыразительные, зато шеи — очень.
— Согласна, но только насчёт женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим «я», мистер Дорнфорд.
— Но оно всё-таки то и дело выглядывало, как маленький принц Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.
— Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
— Не скажите. Его царствование — вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нём словно открылись шлюзы…
— Он уехал наконец, Клер?
— Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
— А почему бы ей не ответить?
— Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
— Вот из кого получится замечательная свояченица!
— А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
— Господи, конечно! Ещё бы не хотеть!
— Нравится вам Дорнфорд?
— Очень приятный человек и совсем не сухарь.
— Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.
— Это не повредило ему на выборах?
— Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.
— Политика — страшно глупое занятие.
— А всё-таки интересное.
— Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.
— И с какой ещё! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
— Вот как!
— Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
— Мы с вами всё равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе всё равно не становимся. Пойдёмте курить.
— Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чём мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
— Подождите!
— Как это жутко! — глубоко вздохнула Динни. — Я ещё не забыла гибель «Титаника». Ужасно, что мир устроен так расточительно!
— Вы правы.
— Расточается все: и людские жизни, и любовь.
— Вы против такой расточительности?
— Да.
— А вам не очень неприятно об этом говорить?
— Нет.
— Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.
— Да, но она взята в клещи.
— Она из них выскользнет.
— Мне нестерпимо думать, что её жизнь может пойти прахом. Нет ли в законе какой-нибудь лазейки, мистер Дорнфорд? Я хочу сказать — нельзя ли развестись без огласки?
— Если муж даст повод, её почти не будет.
— Не даст. Он человек мстительный.
— Понятно. Боюсь, что тогда остаётся одно — ждать. Такие конфликты со временем разрешаются сами по себе. Конечно, предполагается, что мы, католики, отрицаем развод. Но когда чувствуешь, что для него есть основания…
— Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.
— А вы намерены оставаться?
— Я — другое дело.
— Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет ещё хуже. Настолько же хуже, насколько обидней терять погожий день зимой, чем летом.
— Занавес поднимается…
— Странно! — призналась Клер. — Глядя на них, я всё время думала, что их любви хватило бы ненадолго. Они жгли её с двух концов, как свечку.
— Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе…
— Вы очень молоды. Тони.
— Я старше вас на два года.
— И все равно моложе на десять.
— Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?
— Если вы имеете в виду страсть, — не верю. Вслед за ней, как правило, сразу же наступает конец. Конечно, для парочки с «Титаника» он наступил рановато. И какой — холодная бездна! Бр-р!
— Я подам пальто.
— Не скажу, чтобы я была в таком уж восторге от пьесы, Тони. Она выворачивает человека наизнанку, а я не испытываю ни малейшего желания выворачиваться.
— Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.
— Весьма признательна!
— Она и задевает тебя и проходит мимо. Самое лучшее в ней то, что относится к войне.
— После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.
— Он слишком сатиричен.
— Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, — слишком похоже на нас самих.
— Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
— Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из неё мадонну прошлого.
— Верно.
— Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? «Ура! Флаг взвился!»[20]
Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
— Никогда бы она так не сделала, — хрипло сказала она. — Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так — никогда.
— Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.
— А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают «Типперери»[21]! Страшная, должно быть, вещь война!
— Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
— И подолгу?
— В известном смысле — всегда. Вы находите это отвратительным?
— Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.
— То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить — я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
— Вы и теперь в неё верите?
— До сих пор верил. Но… Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю всё сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и…
Клер пожала плечами:
— Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они…
— Что?
— Действительно так себя вели?
— Не знаю.
— Где вы были тогда?
— В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
