XXX
Мы не получили никакихъ опредѣленныхъ указаній, но мы начали по собственному разумѣнію рубить исключительно сухой лѣсъ. Вечеромъ ленеманъ сказалъ, что мы поступили правильно. На слѣдующій день онъ все-таки рѣшилъ самъ прійти въ лѣсъ и дать намъ необходимыя указанія.
Скоро я увидалъ, что работы въ лѣсу не хватитъ и до Рождества. Дорога была хорошая, такъ какъ морозило, но снѣгу не было. А потому мы нарубили массу дровъ, и ничто не задерживало нашей работы. Самъ ленеманъ нашелъ, что мы рубимъ лѣсъ, какъ сумасшедшіе, ха-ха-ха. У старика было пріятно работать, онъ часто приходилъ къ намъ въ лѣсъ и всегда былъ въ хорошемъ настроеній духа. Такъ какъ я никогда не поддерживалъ его остротъ, то онъ, вѣроятно, рѣшилъ, что я скучный, но надежный человѣкъ. Онъ поручилъ мнѣ ходить за почтой.
Въ усадьбѣ не было ни дѣтей, ни молодежи, за исключеніемъ служанокъ и одного работника. а потому по вечерамъ время шло медленно. Чтобы разсѣяться немного, я досталъ кислоты и олова и вылудилъ въ кухнѣ нѣсколько старыхъ кастрюль. Но и это дѣло вскорѣ было кончено. Но вотъ однажды вечеромъ я написалъ слѣдующее письмо:
«Если бы я былъ тамъ, гдѣ вы, то я работалъ бы за двоихъ!»
На слѣдующій день я долженъ былъ итти за почтой для ленемана: я захватилъ съ собой мое письмо и отослалъ его. Я очень волновался, — письмо вышло такое не изящное. Я получилъ бумагу отъ ленемана, а конвертъ я долженъ былъ обклеить цѣлой лентой почтовыхъ марокъ, чтобы скрыть штемпель ленемана. Что-то она скажетъ, когда получитъ это письмо! На немъ не было ни подписи, ни числа, ни мѣста, откуда оно послано.
Мы работаемъ въ лѣсу съ парнемъ, болтаемъ о разныхъ пустякахъ и хорошо ладимъ другъ съ другомъ. Дни шли; къ своему огорченію я увидѣлъ, что работа будетъ скоро окончена, но я питалъ маленькую надежду на то, что ленеманъ, быть можетъ, найдетъ для меня какую-нибудь другую работу, когда мы покончимъ съ дровами въ лѣсу. Мнѣ очень не хотѣлось отправляться странствовать передъ Рождествомъ.
Но вотъ я опять однажды стою на почтѣ и вдругъ получаю письмо. Я никакъ не могу взять въ толкъ, что это письмо адресовано мнѣ, и я верчу его нерѣшительно въ рукахъ. Но почтовый чиновникъ знаетъ меня, онъ читаетъ адресъ и говоритъ, что на конвертѣ стоитъ мое имя, а кромѣ того, адресъ ленемана. Вдругъ меня пронзаетъ одна мысль, и я хватаю письмо. Да, это ко мнѣ, я забылъ… конечно…
Въ ушахъ моихъ раздается звонъ, я быстро выхожу на дорогу, разрываю конвертъ и читаю:
«Не пишите мнѣ — ».
Безъ подписи, безъ обозначенія мѣста, но такъ ясно и такъ прелестно! Первыя два слова были подчеркнуты.
Не помню, какъ я дошелъ домой. Я помню только, что я сидѣлъ на кучѣ камней и читалъ письмо, потомъ я засунулъ его въ карманъ; потомъ я дошелъ до слѣдующей кучи камней и продѣлалъ тоже самое. Не пишите. Но быть можетъ, я могу пойти къ ней и поговорить. Какая прелестная маленькая бумажка, какой изящный почеркъ! Ея руки дотрогивались до этого письма, ея глаза были устремлены на эту бумагу, она дышала на нее! А въ концѣ была черта, — она могла означать безконечно много.
Возвратясь домой, я отдалъ почту и пошолъ въ лѣсъ. Я былъ погруженъ въ глубокія думы и, вѣроятно, казался очень страннымъ моему товарищу, который съ удивленіемъ смотрѣлъ, какъ я то и дѣло перечитывалъ какое-то письмо, пряталъ его вмѣстѣ съ деньгами, потомъ опять вынималъ и читалъ…
Какая она догадливая, что нашла меня! Навѣрное она держала конвертъ на свѣтъ и прочла подъ марками имя ленемана. Потомъ она на мгновеніе склонила свою прелестную головку, прищурила глаза и подумала:- онъ теперь работаетъ у ленемана въ Херсетѣ…
Вечеромъ, когда я возвратился домой, ко мнѣ пришелъ ленеманъ и началъ со мной разговаривать о томъ и о другомъ, а потомъ онъ спросилъ:
— Вѣдь вы, кажется, говорили, что работали у капитана Фалькенберга въ Эвербё.
— Да.
— Оказывается, что онъ изобрѣлъ машину.
— Машину?
— Лѣсную пилу. Такъ стоитъ въ газетѣ.
Я вздрогнулъ. Ужъ не изобрѣлъ ли капитанъ мою пилу?
— Это ошибка, — говорю я;- пилу изобрѣлъ вовсе не капитанъ.
— Не онъ?
— Нѣтъ, не онъ. Но пила стоитъ у него.
И я разсказываю ленеману все. Онъ идетъ за газетой, и мы читаемъ съ нимъ вмѣстѣ: «Новое изобрѣтеніе… Нашъ сотрудникъ отправился на мѣсто… Пила особенной конструкціи, она можетъ имѣть громадное значеніе для лѣсопромышленниковъ… Эта машина заключается къ слѣдующемъ…»
— Вѣдь не хотите же вы сказать, что вы изобрѣли пилу?
— Да, я изобрѣлъ ее.
— И капитанъ хочетъ украсть ее? Нѣтъ, это великолѣпно! это восхитительно! Но положитесь на меня. Видѣлъ ли кто-нибудь, что вы работали надъ вашимъ изобрѣтеніемъ?
— Да, всѣ люди капитана.
— Клянусь, я никогда ничего подобнаго не видалъ! Украсть ваше изобрѣтеніе! А деньги-то, вѣдь это пахнетъ милліономъ!
Я долженъ былъ признаться, что не понимаю капитана.
— Но я-то его хорошо понимаю! Не даромъ я ленеманъ. Признаться, я уже давно подозрѣвалъ этого человѣка. Онъ вовсе ужъ не такъ богатъ, какимъ онъ представлялся. А теперь я ему пошлю письмо, маленькое коротенькое письмецо отъ меня. Что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Положитесь ка меня!
Но я сталъ обдумывать это дѣло. Ленеманъ слишкомъ горячился; могло случиться, что капитанъ не виноватъ, что перепуталъ корреспондентъ. Я попросилъ ленемана позволить написать мнѣ самому.
— И вступать въ переговоры съ этимъ обманщикомъ? Никогда! Предоставьте мнѣ все это дѣло. А кромѣ того, если вы сами напишите, то слогъ у васъ будетъ не такъ хорошъ, какъ у меня.
Однако я добился того, что онъ уступилъ мнѣ, и было рѣшено, что первое письмо напишу я, а ужъ потомъ онъ вмѣшается въ это дѣло. Я опять получилъ почтовую бумагу отъ ленемана.
Изъ моего писанья въ этотъ вечеръ ничего не вышло. Этотъ день былъ такъ полонъ впечатлѣній, и я былъ все еще очень взволнованъ. Я думалъ, думалъ и рѣшилъ: ради жены я не хочу писать самому капитану, но я напишу моему товарищу Фалькенбергу нѣсколько словъ и попрошу его присматривать за машиной.
Ночью ко мнѣ опять приходила покойница, — эта ужасная женщина, которая не давала мнѣ покоя изъ-за своего ногтя съ большого пальца. Весь день я провелъ въ волненіи, и она, какъ нарочно, явилась ко мнѣ ночью. Поледенѣвъ отъ ужаса, я вижу, какъ она входить ко мнѣ, останавливается посреди комнаты и протягиваетъ мнѣ руку. У противоположной стѣны спалъ мой товарищъ по рубкѣ дровъ, и для меня было большимъ утѣшеніемъ, когда я услыхалъ, что и онъ стонетъ и безпокоится во снѣ, что и онъ въ опасности. Я качаю головой, желая дать понять покойницѣ, что я уже похоронилъ ноготь на покойномъ мѣстѣ, и что больше я ничего не могу сдѣлать. Но покойница продолжаетъ стоятъ. Я попросилъ прощенья; но вдругъ меня охватываетъ злоба, я выхожу изъ себя и объявляю, что я не хочу больше съ ней возиться. Я взялъ ея ноготь не надолго, но уже нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я сдѣлалъ самъ другой ноготь, а ея похоронилъ… Тогда она бокомъ пробирается къ моему изголовью и хочетъ подойти ко мнѣ сзади. Я вскакиваю съ постели и испускаю крикъ.
— Что случилось? — спрашиваетъ мой товарищъ со своей постели.
Я тру себѣ глаза и отвѣчаю, что видѣлъ сонъ.
— А кто сюда приходилъ? — спрашиваетъ парень.
— Не знаю. Развѣ здѣсь кто-нибудь былъ?
— Я видѣлъ, какъ кто-то прошелъ…
Прошло два дня и я сѣлъ наконецъ, писать Фалькенбергу. Я былъ снова спокоенъ и разсудителенъ: «Я оставилъ въ Эвербё свою милу, — писалъ я:- быть можетъ, впослѣдствіи она будетъ имѣть нѣкоторое значеніе для лѣсопромышленниковъ, и я при первой возможности приду за ней. Пожалуйста, посмотри, чтобы она не испортилась».
Воръ какъ я былъ деликатенъ. Въ этомъ письмѣ было много достоинства. Конечно, Фалькенбергъ разскажетъ о немъ въ кухнѣ и, быть можетъ, покажетъ его, и всѣ найдутъ, что письмо очень благородно. Но въ письмѣ моемъ была не одна только краткость; я назначилъ опредѣленный срокъ, чтобы придать больше дѣловитости своему посланію:- въ понедѣльникъ, 11-го декабря, я приду за машиной.
Я подумалъ: этотъ срокъ вѣрный и опредѣленный, — если машины въ понедѣльникъ тамъ не будетъ, то что-нибудь да придется предпринять.
Я самъ отнесъ письмо на почту и снова наклеилъ на конвертѣ цѣлую полосу марокъ…
Мое сладкое опьяненіе все еще продолжалось: я получилъ самое очаровательное письмо на свѣтѣ, я носилъ его на груди, оно было написано ко мнѣ. Не пишите. Отлично, но я могъ прійти. А подъ конецъ стояла черта.
Вѣдь не могъ же я ошибаться относительно подчеркнутыхъ словъ? Выть можетъ, они означали запрещеніе вообще? Дамы такъ любятъ подчеркивать всевозможныя слова и ставить тире и тутъ, и тамъ. Но не она, нѣтъ, не она!
Черезъ нѣсколько дней работа у ленемана должна была быть окончена. Это было хорошо, все было разсчитано, — одиннадцатаго я буду въ Эвербё! Это будетъ какъ разъ во-время. Если капитанъ дѣйствительно имѣлъ какіе-нибудь виды на мою машину, то надо было дѣйствовалъ скорѣе. Неужто же позволить совершенно чужому человѣку украсть у меня изъ-подъ носа милліонъ, пріобрѣтенный мною собственнымъ трудомъ? Развѣ я не трудился надъ машиной? Я началъ сожалѣть, что написалъ Фалькенбергу такое деликатное письмо; оно могло бы быть написано гораздо рѣзче. А теперь, чего добраго, онъ не повѣрить, что я человѣкъ съ характеромъ. Можно ожидать, что онъ, пожалуй, будетъ еще свидѣтельствовать противъ меня, скажетъ, что я не изобрѣлъ машину. Ха-ха, дружище Фалькенбергъ, этого еще недоставало! Во первыхъ, ты лишишься царствія небеснаго; но если это для тебя ничего не значитъ, то я донесу о твоемъ лжесвидѣтельствѣ моему другу и покровителю ленеману. А ты знаешь, къ чему это поведетъ?
