Ольга не ответила. Старик пожал плечами. Нос лодки врезался в песок. Девушка выскочила и побежала домой.
Сперва ей показалось, что в избе никого нет. Уже начав складывать грязные рубахи, она заметила мать. Старуха забилась в угол между печкой и скамьей и сидела в молчании, покачивая головой, как помешанная. Редкие седые волосы рассыпались по лицу, льняная рубаха расстегнулась на сухой груди, обнажив желтую, как воск, кожу.
— Вы бы накормили поросенка, мне стирать надо идти, — сказала Ольга, но та не шелохнулась.
— Вы что, не слышите, что я говорю? Мне надо стирать, а поросенок с утра не кормлен.
Старуха продолжала монотонно покачиваться. Девушка испугалась, подошла, слегка коснулась плеча матери.
— Мама…
Из-под редких, вылезших ресниц на нее взглянули налитые кровью глаза. Тяжелые веки, опухшие и синеватые, словно уже отмеченные печатью смерти, едва приподнялись. Но взгляд был сознательный — сознательный, упорный и злобный. Тонкие губы дрогнули, но не издали ни звука. Ольге стало холодно от этого взгляда. Она пожала плечами, как бы защищаясь от самой себя, от мыслей, которые пришли ей в голову. Да, сесть в угол и сидеть — разумеется, можно и так. Особенно, если есть кто-нибудь, кто станет за тебя работать. Пожалуй, и она, Ольга, могла бы так усесться, не здесь, конечно, а в высокой теплой траве на кладбище, где пахнет смолой и медом, вдали от деревни, вдали от человеческих голосов. Только она-то не может забыть об этих грязных рубашках, о необходимости сварить пищу, накосить травы, обо всем, из чего складывается повседневная жизнь, что, несмотря ни на какие события, требует все тех же хлопот, забот, труда, все тех же, ставших уже привычными движений.
— Так я пойду, — бросила она в угол.
Мать кивнула головой. Да. Она все видит и все понимает, но ей все безразлично, ничего не хочется. Она предпочитает сидеть вот так в углу и думать о Сашке. Она всегда предпочитала Сашку Ольге и младшим мальчикам. И девушка вдруг пожалела, что это не о ней было написано в том письме, — тогда ей больше не пришлось бы трудиться, хлопотать, мучиться, и мать бы ее, может, пожалела. А так она сидит, словно Сашка умер только у нее одной. Только у нее…
Слезы медленно покатились по лицу Ольги. Она порывисто взвалила на плечи тяжелый узел и направилась между домами к реке по той же тропинке, по которой шла утром.
Спустившись к берегу, она огляделась. Здесь все было истоптано коровами, грязно, вода текла медленно, мутная и сонная. Правда, Мультынючиха стирала здесь, но этой всегда лень лишний шаг ступить. Рубашек много, стоит поискать место получше.
И Ольга двинулась вниз по течению, туда, где высоким букетом поднимались серебристые вербы, а в воде лежали плоские гладкие камни, на которых удобно было стирать.
Здесь пока никого не было, и Ольга первая заметила человеческую фигуру, неподвижно съежившуюся под вербами. Заслонив рукой глаза от солнца, она вгляделась, кто бы это мог быть.
Съежившийся человек сидел и бил по воде ореховой палкой, что-то бормоча себе под нос. При звуке шагов он поднял голову. На девушку глянули белесые, бесцветные глаза. Широкий рот в рыжеватой, давно не стриженной бороде искривился улыбкой. Ольга вскрикнула и кинулась бежать. Она узнала Хведько.
Помешанный поднялся и колеблющимися, неуверенными шагами, словно земля плясала и гнулась под его ступнями, пошел за ней. Он был почти наг — лохмотья холщовых штанов висели полосками вдоль худых, как щепки, ног, рыжая шерсть на груди виднелась из-под разорванной рубахи.
Теперь его заметили и дети. На берегу их собралась, как всегда, целая толпа. Терпеливые рыболовы с удочками неподвижно застыли по колени в воде. Семка возился с вьюнами, плавающими в выщербленном горшке. Но теперь, привлеченные криком Ольги, они сосредоточили все внимание на помешанном. Сперва они окружили его, осторожно держась поодаль. Хведько шел, шатаясь, как пьяный, высоко задрав голову на тонкой искривленной шее, и что-то бормотал про себя гортанным, птичьим голосом.
— Хведько! — крикнули дети, и старик замахал своей ореховой палкой. Ребята сочли это за вызов. Первым наклонился малец Мультынючихи и, подняв липкий черный ком грязи, прицелился. Мгновение он колебался, но ком грязи уже вырвался из его рук и, разбрызгиваясь, упал к ногам Хведько. Тот подскочил, как деревянный паяц, пытаясь крикнуть. Хриплый, протяжный, нечеловеческий звук вырвался из его гортани. Ребятишки бросились врассыпную, но мгновение спустя снова придвинулись поближе. Полетели новые комки грязи. Один из них попал помешанному в спину, и он завыл нечеловеческим пронзительным голосом, оглянулся безумными глазами, поднял комок грязи и, слабо замахнувшись, кинул. Ребята с криком отскочили, но через минуту опять были тут как тут. Снова полетели комья земли и грязи, щепки, камни.
Семка только теперь бросил удочку и, нахмурив брови, двинулся к толпе ребятишек.
— А вы его оставьте, — сказал он сурово. — Иди, Хведько, домой, иди!
Помешанный приостановился, как птица, склонив голову набок. Высокий, жалобный писк вырвался из его широкого рта. Белесые глаза, далекие, ничего не видящие, взглянули на мальчика. Вдруг Хведько наклонился, поднял большой ком черной земли и бросил в Семку. Грязь, не долетев до мальчика, упала у ног кинувшего. Ребята захохотали.
— Иди домой, Хведько, домой, — настойчиво повторил Семка, но Хведько пошел вдоль берега. Он, как слепой, протянул вперед длинные руки и застонал. Его стон повис в воздухе, отчаянный и грозный. Вот он споткнулся о брошенные Ольгой рубашки, болезненно охнул и пошел дальше, покачиваясь и продолжая стонать все громче.
Вдруг он обернулся неожиданно быстрым движением. Ребята широким полукругом следовали за ним. Глаза старика сверкнули, из-за синих губ показались черные обломки зубов, из впалой груди вырвался сдавленный рев. Движения его стали гибкими, и он уверенно двинулся прямо на ребят. Они рассыпались, как стая воробьев. Помешанный издал хриплый рев и кинулся вдогонку.
Ольга кричала не своим голосом, из ближайших домов, подхватывая ее крик, выскакивали женщины. Наконец, на тропинке показался Макар с веревкой в руках. Он со всех ног бежал к реке. За ним поспевали другие мужики.
— Отец, отец!
Но помешанный не обращал внимания на зов. Он гнался за детьми, на губах его выступила желтая пена.
— Заходите от реки, от реки! — командовал Макар, и мужики, сомкнувшись плотным кольцом, преградили помешанному дорогу. Он рванулся, глухо завыл и прыгнул навстречу первому встречному. Закипела свалка.
— Осторожно! — кричал Макар. — За руки, за руки!
Они с трудом совладали с Хведько. Запыхавшийся Макар торопливо вязал узлы на опутавшей отца веревке. Ребята снова приблизились. Хведько выл и пытался укусить державшие его руки. Кто-то замахнулся, но Макар заступился за отца:
— Не бить!
Связанного Хведько подняли и понесли к дому. Бабы медленно следовали за ними.
— Как это он ушел? — допытывалась Мультынючиха.
Макар пожал плечами.
— Откуда мне знать? Дурной, дурной, а по-своему соображает. На цепь придется посадить, а то уйдет еще и беды наделает.
Никто не ответил. Беда уже раз была — жертвой пала младшая девочка Макара. Но зачем вспоминать? Хорошо, что хоть теперь-то удалось поймать его.
Макар подошел к хлеву. Дверца осталась открытой, скоба была вырвана из обветшалого бревна.
— Вот он как вышел. Худой, как щепка, а сила есть. Толкнул, скоба и выскочила. Ничего не поделаешь, придется на цепь.
Мужики, приподнимаясь на цыпочки, старались разглядеть что-нибудь в темном хлеву. Наконец, Макар, весь красный, запыхавшийся, вышел наружу и запер за собой дверцу. Толпа любопытных медленно разошлась, вздыхая и обмениваясь замечаниями.
Ольга только теперь вспомнила о брошенных на берегу рубашках. Их, верно, совсем затоптали. И она побежала к реке, опережая остальных.
Золотое сияние дня слепило глаза. Повсюду сверкала на солнце лазурно-голубая вода. Как живое серебро отражались в ее лазури верхушки верб. Рыбьей чешуей переливалась волна.
Подоткнув юбку, она вошла в воду. Положила на камень рубахи и стала брать их по одной. Вода медленно впитывалась в грубое полотно, пятная его почти черными подтеками. Ольга принялась ритмически колотить рубахой об ноги. Они сразу покраснели, как ноги аиста, который бродил тут же неподалеку в плавнях, разыскивая под разлапистыми листьями кувшинок маленьких щучек. Громкое хлопанье рубах об ноги эхом отдавалось вверху и внизу, и, как эхо, отвечали ему такие же звуки, доносившиеся от того места, где стирала Мультынючиха.
Стирать не хотелось. Здесь было так светло, радостно, и солнце пригревало все сильнее. Через реку переправлялись в лодке ребятишки, гребя старой березовой метлой. Из деревни доносились шумные разговоры. Бабы, наверно, еще болтали о Хведько, — о том, что казалось Ольге невероятным, ведь она всегда знала его лишь таким, как сейчас, узником хлева, а они вспоминали о былых годах, когда этот Хведько ходил на работу, сплавлял плоты, строил дом, шумно и весело справлял свадьбу. Как меняется все в жизни! И опять невозможно было не подумать о Сашке. Она искоса взглянула на противоположный берег. Сосны темнели на песке кладбищенского холма, мертвые и сонные.
