Когда же все трудности были позади, урожай обеспечен и поселок получил имя какого-то еще до рождества Христова знаменитого города древности, она уединилась и зажила более спокойной жизнью; у нее, в сущности говоря, не было ни педагогической жилки, ни особой любви к общественной деятельности. Продав земельный участок, она смогла во много раз увеличить свое состояние, и отныне она пользовалась своей свободой, чтобы поглядеть на жизнь в столице штата и в других больших городах, или же, когда находила соответствующих попутчиков, она отправлялась по широким рекам в глубь страны, где живут дикари-индейцы.
Все это она рассказывала так живо и так занимательно, что мы без устали слушали, тем более что каждое ее слово дышало правдой. Время пролетело незаметно, — я уже много лет не сидел за столом, испытывая ощущение такого беззаботного счастья; хозяйская одноколка, которая должна была отвезти меня домой, стояла наготове, и мне пора было отправляться, так как я назначил на утро несколько служебных дел.
Прощаясь, я поблагодарил Юдифь за гостеприимство и пригласил ее запросто побывать у меня, хотя и предупредил, что нам снова придется обедать в гостинице, так как дома я хозяйства не веду.
— В ближайшие дни я приеду, сказала она, — в этой же триумфальной колеснице и потребую угощения!
Когда я уже сидел в экипаже, она безмолвно пожала мне руку в темноте и молча стояла, пока я не уехал.
Но неожиданное счастье, наполнявшее меня, омрачилось уже поутру, когда я подумал, что должен буду поведать ей о тайне, мучившей мою совесть, и о судьбе матушки. На свете был только один строгий судья, чей приговор меня страшил, — эта простая и замечательная женщина, и вместе с тем я не представлял себе ни дружбы, ни любви между нами, если она не будет знать всего.
Поэтому я ожидал ее не только с нетерпением, но и со страхом; наконец на второй день она приехала. Некоторая подавленность омрачала радость нашей встречи, и Юдифь испытывала это чувство так же, как я. Оглядевшись в моих комнатах, она положила шляпу и накидку и сказала:
— Здесь довольно славно, в этом большом селе, почти как в городе. Я бы, пожалуй, переехала сюда, чтобы быть поближе к тебе, если только…
Она остановилась, смутившись, как молоденькая девушка, но потом продолжала:
— Видишь ли, Генрих, с тех пор как ты приехал, я уже много раз бродила по горной тропинке, где мы повстречались, чтобы издали посмотреть на эти места, но я не решалась прийти!
— Ты не решалась! Ведь ты такая храбрая!
— Понимаешь, так получилось: ты мне полюбился, и я никогда не могла тебя забыть. У каждого человека есть что-нибудь, к чему он по-настоящему привязан. И вот как-то, некоторое время назад, в нашей колонии появился земляк из нашей деревни; правда, он уже несколько лет проживал в Новом Свете. Речь зашла о делах на родине, и я невзначай спросила его, не знают ли в деревне, что с тобой; но я уже не надеялась узнать о тебе и привыкла к этой мысли. Приезжий подумал немного и сказал: «Подождите-ка, я постараюсь вспомнить. Я что-то о нем слышал!» — и он кое-что рассказал мне.
— Что же он рассказал? — грустно спросил я.
— Он слышал, что ты, обеднев, скитался на чужбине, что мать из-за тебя запуталась в долгах и в конце концов умерла с горя, что ты возвратился на родину в жалком состоянии и, зарабатывая себе на пропитание, служишь где-то маленьким писарем. Когда я узнала о твоей беде, я сразу же собралась в путь, чтобы ехать к тебе и быть с тобой.
— Юдифь, неужели ты это сделала? — воскликнул я.
— Что же ты думаешь? Разве я могла оставить тебя в горе и беде, тебя, которого я еще мальчиком так нежно любила и ласкала? Неужели я могла не прийти к тебе? Но когда я вернулась, оказалось, что все это неверно! Правда, твоя мать умерла, но ты вернулся из чужих стран состоятельным человеком, ты на государственной службе и пользуешься, как я замечаю, почетом и уважением. Иные, правда, говорят, что ты загордился и не всегда приветлив! Но и это неправда!
— Значит, ради меня ты вернулась из Америки, хотя слышала обо мне только дурное?
— Кто это сказал? Несмотря ни на что, я никогда не думала о тебе дурно, я только считала тебя несчастным!
— И все же о самом дурном в этом несчастье тебе сказали правду. Я в самом деле виноват: я принес матери только горе и вернулся лишь для того, чтобы закрыть глаза той, которую погубила забота обо мне!
— Как же это случилось? Расскажи мне все, но не думай, что я когда-нибудь отвернусь от тебя!
— Но твой приговор не имеет цены, если он зависит от твоего доброго отношения ко мне!
— Как раз мое отношение к тебе и есть самый верный приговор, и ты должен будешь его принять! Ну, рассказывай же!
Я начал подробнейший рассказ, настолько подробный, что в конце концов потерял его нить и отвлекся; ибо тяжесть, лежавшая на душе моей, вдруг исчезла, и я почувствовал, что снова свободен и выздоровел. Внезапно я оборвал свой рассказ и сказал:
— Не стоит больше поминать старое! Ты сняла с моей души тяжесть, Юдифь, и я благодарен тебе за то, что снова весел; теперь я твой до конца своей жизни!
— Вот это я рада слышать! — отвечала она; глаза ее заблестели, и радость осветила прекрасные черты ее лица. Я часто вспоминал этот миг и, смущенный, размышлял о том, что внешняя красота вещей нередко бывает обманчивой, и верить и служить только ей одной было бы ошибкой. Да, в памяти моей, как некое двойное созвездие, светится образ Дортхен, сидящей за столом в доме капеллана, и лицо Юдифи. Обе звезды равно прекрасны и все же столь различны.
— Ну, а теперь я проголодалась и хочу есть, если ты можешь что-нибудь мне предложить! — сказала Юдифь. — Но остаток дня ты должен провести со мной на вольном воздухе; под светлым небом божьим мы доведем наш разговор до конца.
Мы порешили, что после обеда я с ней поеду в деревню, но у долины, где нам привелось встретиться, мы отошлем экипаж и поднимемся на вершину горы.
Весело пообедали мы вместе в парадной комнатке трактира «Золотая звезда». Одно из окон было украшено старинным, двухсотлетней давности, витражом: он изображал гербы некоей супружеской четы, давно превратившейся в прах. Над обоими гербами красовалась надпись: «Андреас Майер, фохт и хозяин «Золотой звезды», и Эмеренция Юдифь Холленбергер сочетались браком 1 мая 1650 года». Оба герба были на фоне садового пейзажа, и среди кустов роз пировала компания ангелочков. Разряженная пара, держа в руках перчатки, благосклонно взирала на это веселящееся общество. Внизу, наискось, по широкой ленте шла надпись в стихах:
Нам надежда неверна,
Если сами неверны мы;
Верность нам хранит она,
Если мы неколебимы.
К нам надежда снизойдет
В сердце, не в открытый рот!
Значит, оба, старый художник-витражист и барышня из графского замка, разделенные двумя столетиями, черпали из одного и того же источника, и книга эта, должно быть, была очень старой.
Меня поразила навязчивость случая, сверкнувшего мне снова из многоцветного окна, но она меня скорее испугала, чем обрадовала, и у меня защемило сердце; мне стало казаться, что слепое божество случая становится постоянным моим властителем, и я боялся, что этот стишок возвещает мне новое разочарование. Юдифь прочла его, не обратив внимания на картинку, и сказала, улыбаясь:
— Какое красивое стихотворение! Оно, несомненно, говорит правду, надо только верно истолковать его.
Итак, мы отправились в путь, у подошвы той самой невысокой горы отослали экипаж и потихоньку взобрались наверх, та перевал. Там, возвышаясь над всей местностью, росли два могучих дуба, а под ними стояли скамейка и каменный стол, заросший мохом. Еще в древние, языческие времена здесь, говорят, приносились жертвы, позднее было судилище; с тех пор, очевидно, сохранился и этот стол.
Сидя рядом на скамье, в тени широко разросшихся веток, глядели в синюю даль, открывавшуюся со всех сторон. Юдифь положила шляпу и зонтик на стол. Немного погодя, разглядывая стол и слушая мои объяснения о прошлом этих мест, она произнесла медленно и взволнованно:
— Как же это называется в странах, где есть короли, когда их у алтаря венчают на царство?
Я не сразу сообразил, что она хочет сказать, и задумался. Она не сводила глаз со старого каменного стола и даже сняла с него шляпу и зонтик, чтобы я мог яснее представить себе, что она имеет в виду; вдруг я понял и сказал:
— В таких случаях говорят: «Они принимают венец с престола господня!»
Она нежно посмотрела на меня и прошептала:
— Да, говорят так! Знаешь, и мы можем здесь принять с престола господня наше счастье, то, что люди называют счастьем, и стать мужем и женой! Но мы не будем возлагать на себя венец. Мы откажемся от венца, зато будем тем более уверены в своем счастье, которое сейчас, в эту минуту, наполняет нас. Я чувствую, что сейчас ты тоже счастлив!
