— Как же это называется в странах, где есть короли, когда их у алтаря венчают на царство?
Я не сразу сообразил, что она хочет сказать, и задумался. Она не сводила глаз со старого каменного стола и даже сняла с него шляпу и зонтик, чтобы я мог яснее представить себе, что она имеет в виду; вдруг я понял и сказал:
— В таких случаях говорят: «Они принимают венец с престола господня!»
Она нежно посмотрела на меня и прошептала:
— Да, говорят так! Знаешь, и мы можем здесь принять с престола господня наше счастье, то, что люди называют счастьем, и стать мужем и женой! Но мы не будем возлагать на себя венец. Мы откажемся от венца, зато будем тем более уверены в своем счастье, которое сейчас, в эту минуту, наполняет нас. Я чувствую, что сейчас ты тоже счастлив!
Я был потрясен и не мог выговорить ни слова. Она же продолжала:
— Слушай, я думала уже об этом в море, во время шторма, когда сверкали молнии над мачтами, волны перекатывались через палубу, а я в смертельном страхе звала тебя по имени. И в последние ночи все снова и снова я думала об этом и поклялась себе: «Нет, ты не свяжешь его жизни ради своего счастья! Он должен быть свободен, и горести жизни не должны больше терзать его. Он достаточно натерпелся на своем веку».
Но я покачал головой и сказал в смущении:
— Я не хочу быть нескромным, Юдифь, но я все же представлял себе все это иначе. Если ты в самом деле так привязана ко мне, почему тебе не жить лучше у меня, чем быть всегда одинокой, одной на свете?
— Там, где ты, там буду и я, пока ты останешься одиноким; ты еще молод, Генрих, и сам себя не знаешь. И все-таки, верь мне, пока мы оба останемся такими, как в этот час, мы будем знать, что близки друг другу, и будем счастливы. Что же нам надо еще?
Я начинал понимать, какие чувства руководят ее словами; она слишком многое видела и пережила на этом свете, чтобы поверить полному и неомраченному счастью. Я посмотрел ей в глаза и, отведя назад ее мягкие каштановые волосы, воскликнул:
— Я же сказал тебе — я твой, и все будет так, как ты захочешь!
Она пылко заключила меня в объятия и прижала к груди своей; потом нежно поцеловала в губы и тихонько промолвила:
— Теперь наш союз запечатлен! Но он не должен связывать тебя, ты и сейчас и впредь будешь свободен!
Так и сложилась наша жизнь. Она прожила еще двадцать лет; я много работал и не был больше замкнутым и молчаливым; кое-чего, что мне было по силам, я сумел достичь на своем поприще, и всегда она была рядом со мной. Я переезжал с одного места на другое, и она порою следовала за мной, порою оставалась на прежнем месте; но мы виделись с нею так часто, как нам этого хотелось. Иногда мы встречались ежедневно, иногда раз в неделю, иногда и раз в год, — смотря по тому, как складывались обстоятельства; но всякий раз, когда мы встречались, будь то каждый день или раз в год, встреча эта была для нас праздником. А если меня одолевали сомнения или душевный разлад, стоило мне только услышать ее голос, и я сразу находил успокоение, словно я слышал голос самой природы.
Она скончалась во время смертоносной детской эпидемии, охватившей жилища бедняков. Ее деятельные руки не могли остаться безучастными, и она бросилась в дом, переполненный больными детьми, презрев запреты врачей. Не случись этого, она бы прожила еще не менее двадцати лет и всегда была бы утешением и радостью моей жизни.[230]
Однажды я подарил Юдифи рукописную книгу о моей юности, доставив ей большую радость. Согласно ее последней воле, я после ее смерти получил свою книгу назад и добавил эту последнюю часть, чтобы еще раз пройтись по старым зеленым тропинкам воспоминаний.
«Зеленый Генрих» Готфрида Келлера принадлежит к тем немногим произведениям мировой литературы, которые, подобно «Фаусту» Гете, сопутствуют писателю на всем протяжении его творческой жизни. Достаточно сказать, что от возникновения замысла до его окончательного воплощения прошло свыше сорока лет.
В конце 1842 года, вернувшись из Мюнхена в Цюрих с решением отказаться от живописи и проверить себя на литературном поприще, Келлер задумал роман, в котором ему хотелось запечатлеть свои мюнхенские переживания. Однако работа была прервана в самом начале, так как молодой поэт считал своей обязанностью прежде всего «дать выход гражданским чувствам». Много лет спустя он восстановил первоначальный замысел в «Автобиографических заметках» (1876): «Всевозможные пережитые горести и заботы, которые я уготовил матери, не имея перед собой никакой определенной перспективы, обременяли мои мысли и мою совесть, пока рассуждения не превратились в намерение написать небольшой печальный роман о трагическом крушении карьеры молодого художника, вследствие чего погибают мать и сын. Это, как мне кажется, было моим первым писательским намерением, которое я вынашивал приблизительно в двадцатитрехлетнем возрасте. Передо мной витал образ лирико-элегической книги с яркими эпизодами и кипарисово-мрачным концом, когда все рушится и гибнет».
Первые наброски относятся к 1846 году. Спустя несколько месяцев в письме к Ф. Фрейлиграту (от 5 февраля 1847 г.) Келлер сообщил, что собирается «покончить» со своим романом, который будет называться «Зеленый Генрих». Если Келлер-поэт чутко улавливал «зовы времени», то сохранившиеся ранние наброски романа говорят о том, что Келлер-прозаик находился еще в плену обветшалых романтических представлений и традиций. За три года замысел, по-видимому, не претерпел значительных изменений. Если бы роман в те годы был написан, то появился бы запоздалый вариант распространенного в литературе немецкого романтизма «романа о художнике» (Künstlerroman). Такого рода произведения писали многие немецкие романтики, от Людвига Тика до Эдуарда Мерике. Сохранив, как и при окончательном воплощении замысла, автобиографическую канву, Келлер подробно описывает швейцарский городок (Цюрих) и прощание героя с матерью перед отъездом в Германию.
Окончательная концепция романа сложилась в 1848–1849 годах. Гейдельбергские наброски отражают решительные изменения в сознании Келлера. Теперь Зеленый Генрих — не отрешенный от мира мечтатель, а человек, сознательно стремящийся служить своим искусством людям, приносить пользу обществу, быть достойным гражданином своего отечества. Главное внимание теперь обращено на его идейное и художественное развитие. В заметках 1849–1850 годов встречаются прямые парафразы из Фейербаха: «Изобразить бога по образу и подобию самого Генриха»; «В обезбоженном мире тем пламеннее расцветает новая любовь»; ликвидация бога, этого «произвольного, выдуманного фантома», который соответствует «конституционному монарху в действительности», должна повлечь за собой уничтожение и земного монарха и т. п.
Вопросы религиозные и философские связываются здесь с политическими еще более непосредственно, чем это найдет место в готовом романе. «Что делать богу с существом, которое мыслит и приобщается к таким понятиям, как республика и демократия?» — спрашивает Келлер и рассуждает дальше таким образом: «Республика — не искусственная форма, а изначальная сущность и сама справедливость… Монархия, напротив, утверждается как некий мистический символ и относится к республиканской доблести так же, как бумажные деньги к настоящему золоту».
Участие республиканца в гражданской жизни своего отечества расценивается как высокое этическое призвание человека. Отсюда делается вывод в духе традиций просветительского гуманизма: жертвенная смерть за республику может служить примером самопожертвования во имя всего человечества. «Добродетель настоящего человека состоит в том, что он живет и действует для блага человечества и всего мира».
Прогрессивные взгляды Келлера ярче всего выражены в отрывке, озаглавленном «Патриотизм и космополитизм». Келлеру одинаково чужд и «ограниченный, односторонний патриотизм» (мы бы сказали — шовинизм), избегающий соприкосновения с внешним миром, и космополитизм, не знающий родной почвы: «Как отдельный человек может узнать других людей, лишь познав самого себя, и только тогда до конца узнает самого себя, когда познает других; как отдельный человек может принести пользу другим, только содержа себя в порядке, а может быть счастлив только тогда, когда приносит пользу другим, — так же и отдельный народ может быть действительно счастливым и свободным в том случае, если думает о благе, о свободе, о славе других народов, и может успешно проявлять свои благородные свойства лишь в том случае, если сначала наведет основательный порядок в своем собственном доме… Не доверяйте тому, кто границами страны, как досками, забил выход в остальной мир, для кого все определяется случайностью рождения среди того или иного народа, для кого весь остальной широкий мир в лучшем случае существует только затем, чтобы грабить и эксплуатировать его для блага своего отечества.
