Егерь
Рассказу «Егерь» в жизни писателя суждено было сыграть важную роль.
Чехов рос стремительно. Рассказы «Смерть чиновника», «Дочь Альбиона», «Хамелеон» и другие со всей очевидностью показали, что он давно уже перешагнул уровень мелкой юмористической прессы, преисполненной пустопорожним зубоскальством и удовлетворявшей лишь низменный вкус обывателя. Серьезный читатель не признавал эту прессу, и, будучи заметным писателем в юмористических журналах. Чехов по-прежнему оставался в стороне от большой литературы.
Посчастливилось рассказу «Егерь», напечатанному 18 июля 1885 г. «Петербургской газетой». Номер газеты попал в руки Д. В. Григоровича, и маститый писатель встретил рассказ восторженно — «Когда в «Петербургской газете» появился мой «Егерь», — вспоминал Чехов, — рассказывают, что Григорович поехал к Суворину и начал говорить: «Алексей Сергеевич, пригласите же Чехова! Прочтите его «Егеря». Грех не пригласить!» Суворин написал Курепину, Курепин пригласил меня и торжественно объявил мне, что меня зовут в «Новое время» (воспоминания А. С. Лазарева-Грузинского в газ. «Русская правда», 1904, № 99). В феврале 1886 г. в «Новом времени» уже была напечатана «Панихида», затем «Ведьма», «Агафья» и т. д. Чехов предстал перед большой читательской аудиторией.
А в марте 1886 г. Григорович отправил молодому автору взволнованное письмо, где давал самую высокую оценку его произведениям, в том числе и «Егерю»: «…у Вас настоящий талант, — талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколенья». Отметив «замечательную верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы», «верное чувство внутреннего анализа, мастерство в описательном роде», «чувство пластичности», Григорович в то же время потребовал от писателя воспитать в себе «уважение к таланту, который дается так редко», потребовал беречь «впечатления для труда обдуманного, обделанного, писанного не в один присест».«…Вы, я уверен, призваны к тому, — продолжал Григорович, — чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий» («Слово», с. 199–201).
Письмо Григоровича «поразило» Чехова, он «едва не заплакал, разволновался». «Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе не уважал его, — писал он Григоровичу 28 марта 1886 г. — Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным». «Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне!» Действительно, до сих пор Чехов относился к своему творчеству снисходительно, называя его «игрой в литературу» (письмо к В. В. Билибину от 14 февраля 1886 г.) и видя в нем лишь материальное подспорье для нуждающейся семьи. После письма Григоровича он посмотрел на свои литературные занятия серьезно, со свойственной ему взыскательностью отверг все, до того времени им созданное, и «почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завяз…» (то же письмо Григоровичу).
«Злоумышленник» — превосходный рассказ… Я его раз сто читал. Тоже судьи», — так говорил о рассказе Л. Н. Толстой (ЛН, с. 874).
О происхождении рассказа вспоминает Вл. Гиляровский, живший летом 1885 г. в Краскове на даче, куда к нему приезжал погостить Чехов. Местный крестьянин Никита Пантюхин действительно отвинчивал гайки на железнодорожном полотне для грузила.«…Антон Павлович долго разговаривал с ним, записывал некоторые выражения. Между прочим, Никита рассказывал, как его за эти гайки водили к уряднику, но все обошлось благополучно… Никита произвел на Чехова сильное впечатление. Из этой встречи впоследствии и родился рассказ «Злоумышленник» (Вл. Гиляровский. Москва и москвичи. М., 1959, с. 354).
М. Горький, отстаивая мысль о «гигантской политической роли» русской литературы, подкрепляет ее ссылкой на произведения Чехова и, в частности, на «Унтера Пришибеева» («Горький и Чехов», с. 169).
Цензура сразу почувствовала густую политическую окраску рассказа: «Статья эта принадлежит к числу тех, в которых описываются уродливые общественные формы, явившиеся вследствие усиленного наблюдения полиции. По резкости преувеличения вреда от такого наблюдения статья не может быть дозволена», — писал цензор Сватковский в докладе от 18 сентября 1885 г. («А. П. Чехов. Сборник документов и материалов». М., Гослитиздат, 1947, с. 258). Рассказ тогда назывался «Сверхштатный блюститель» и предназначался для журнала «Осколки». Получив «письмо с корректурой… злополучного рассказа» (из письма Лейкину от 30 сентября 1885 г.), Чехов отправил его в «Петербургскую газету» под новым заглавием — «Кляузник», и так он там был напечатан.
Название «Унтер Пришибеев», получившее огромную силу имени нарицательного, писатель дал рассказу при включении его в собрание сочинений.
Рассказ поразил всех необычайным мастерством исполнения. Особенное восхищение вызывала кульминационная часть рассказа. Так, Ал. П. Чехов писал брату: «…вспоминаются слова твоего рассказа, где Иона говорит кобыле: «Был у тебя, скажем, жеребеночек и помер, и ты ему, скажем, — мать… Ведь жалко?..» Я, конечно, перевираю, но в этом месте твоего рассказа ты — бессмертен» («Письма А. П. Чехову ею брата Александра Чехова». М., 1939, с. 258). Современная Чехову писательница Л. А. Авилова позднее вспоминала свое впечатление от рассказа: «Как я плакала над Ионой, который делился своим горем с своей клячей, потому что никто больше не хотел слушать его. А у него умер сын. Только один сын у него был и — умер. И никому это не было интересно. Почему же теперь, когда Чехов это написал, всем стало интересно, и все читали, и многие плакали?» («Чехов в восп.», с. 202).
Л. Н. Толстой называл «Тоску» в числе лучших рассказов Чехова (Д. П. Маковицкий. Яснополянские записки, вып. 2. М., 1923, с. 30).
В рассказе отразились личные впечатления писателя, всю жизнь помнившего свое нелегкое детство. «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать», — писал он брату, Ал. П. Чехову, 2 января 1889 г. Уже после смерти писателя тот же брат его вспоминал, каким «кошмаром» висели над Чеховыми-детьми «спевки, пение в безголосом хоре в церквах и внушавшая отвращение лавка со всеми теми ненормальностями и мучениями, вспоминая о которых, покойный писатель с горечью говорил: В детстве у меня не было детства…» («Чехов в восп.», с. 63).
Писатель С. Т. Семенов рассказывает, как «восхищали» Л. Н. Толстого «детские фигуры Чехова, вроде «Ваньки» (там же, с. 369); сам Толстой называл рассказ в числе лучших произведений Чехова.
Прошло почти два года после письма Д. В. Григоровича, прежде чем Чехов, следуя его неоднократным советам написать «крупную» вещь, принялся за «труд обдуманный», «писанный не в один присест». То была «Степь». Готовился к ней Чехов основательно. К концу 1887 г. он почувствовал, что может приступить к работе, которой сам придавал решающее значение в своей жизни: «…я переживаю кризис. Если теперь не возьму приза, то уж начну спускаться по наклонной плоскости» (А. С. Лазареву-Грузинскому, 4 февраля 1888 г.).
1 января 1888 г. Чехов сообщает писателю И. Л. Леонтьеву-Щеглову: «…я начал пустячок для «Северного вестника»…» — а через несколько дней пишет В. Г. Короленко: «Для почина взялся описать степь, степных людей и то, что я пережил в степи» (9 января). Более месяца работает писатель над «Степью». И ни об одном из своих произведений не поминал Чехов в письмах так часто, как о «Степи». Письма его свидетельствуют о большом творческом подъеме и больших творческих волнениях и тревогах, связанных с созданием повести. Он хорошо понимал, что пишет нечто необычное: «странное и не в меру оригинальное» (Д. В. Григоровичу, 12 января).
Своеобразие повести заключалось и в особой манере повествования, и в непривычной сложности композиции, о которой Чехов писал: «Каждая от дельная глава составляет особый рассказ, и все главы связаны, как пять фи гур в кадрили, близким родством. Я стараюсь, чтобы у них был общий запах и общий тон, что мне может удаться тем легче, что через все главы у меня проходит одно лицо. Я чувствую, что многое и поборол, что есть места, которые пахнут сеном…» (Д. В. Григоровичу, 12 января). Будучи чрезвычайно требовательным к себе и своему труду, Чехов все же чувствует постоянную тревогу и неудовлетворенность: «…от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее я впадаю в крайность: каждая страница выходит компактной, как маленький рассказ, картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление» (В. Г. Короленко, 9 января); «В общем получается не картина, а сухой, подробный перечень впечатлений, что-то вроде конспекта; вместо художественного, цельного изображения степи я преподношу читателю «степную энциклопедию». Первый блин комом» (Д. В. Григоровичу, 12 января). Но, несмотря на сомнения и тревоги, работал Чехов с подъемом и верой в удачу: «Тема хорошая, пишется весело…» (В. Г. Короленко, 9 января); «Описываю я степь. Сюжет поэтичный, и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня «из ряда вон выдающее» (А. Н. Плещееву, 19 января); «Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью» (ему же, 3 февраля).
