3 августа 1889 г. Чехов уведомляет А. Н. Плещеева, что пришлет повесть для «Северного вестника» «не позже 1 сентября». Однако увлекся «обработкой своей вещи, исковеркал ее вдоль и поперек и выбросил кусок середины и весь конец, решив заменить их новыми» (А. М. Евреиновой, 7 сентября). Работа осложнялась «отвратительным настроением», от которого писатель «не мог отделаться во все лето» (там же): 17 июня после тяжкой болезни скончался его брат, художник Н. П. Чехов. Завершена повесть была лишь 24 сентября.
Чехов опасался, что напряженные идейные поиски героя покажутся читателю скучными и не будут поняты. «Ничего подобного отродясь я не писал, мотивы совершенно для меня новые, и я боюсь, как бы не подкузьмила меня моя неопытность. Вернее, боюсь написать глупость», — волновался Чехов в письме к Плещееву от 3 сентября; «Это не повесть, а диссертация», — сообщает И. Л. Леонтьеву-Щеглову 18 сентября, а 24 сентября, посылая повесть Плещееву, в сопроводительном письме объясняет, что выбросить «скучные» рассуждения нельзя, «так как без них не может обойтись мой герой, пишущий записки. Эти рассуждения фатальны и необходимы, как тяжелый лафет для пушки. Они характеризуют и героя, и его настроение, и его вилянье перед самим собой».
«…у Вас еще не было ничего столь сильного и глубокого, как эта вещь, — отвечал ему Плещеев. — Удивительно хорошо выдержан топ старика-ученого, и даже те рассуждения, где слышатся нотки субъективные, ваши собственные, — не вредят этому… Есть множество замечаний верных, местами глубоких даже. — Не говорю уже об абсолютной новизне мотива» (27 сентября — «Слово», с. 270, 275).
В том же письме Плещеев предсказал, что критика «окрысится» на Чехова за «сильные рассуждения о русской литературе, об ученых статьях в особенности». И не ошибся. Прежде всего ощетинилась реакционная пресса («Новое время», «Московские ведомости»), которую раздражала обличительная заостренность повести. Либерально-демократический лагерь отнесся к «Скучной истории» спокойнее, высказывались даже положительные оценки, однако повесть при этом, ее социальный аспект действительно остались непонятыми. Поиски героем смысла жизни, ясного и цельного мировоззрения толковались критикой лишь со стороны этической. Заметив внешнее сходство, говорили о подражании Толстому, в частности, — «Смерти Ивана Ильича», говорили об отсутствии «общей идеи», о чеховской тоске… В 1900 г. М. Горький, вспоминая эту критику, скажет: «Еще со времен «Скучной истории» начали говорить о Чехове: «Да, конечно, это талант крупный, но…» и, подражая Сент-Беву, старались превратить похвалу в гнездо ос» («Горький и Чехов», с. 122).
Когда вышел сборник Чехова «Хмурые люди» (1890), включивший в себя «Скучную историю», со статьей «Об отцах и детях йог. Чехове» выступил старейший народнический критик Н. К. Михайловский, неоднократно критиковавший произведения Чехова, неизменно обнаруживая свою неспособность понять его новаторство, неизменно упрекая его в безыдейности. И сборник «Хмурые люди» он заклеймил: «г. Чехов с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает» (Н. К. Михайловский. Литературно-критические статьи. М., Гослитиздат, 1957, с. 600). Но для повести он сделал исключение: «Скучная история» есть лучшее и значительнейшее из всего, что до сих пор написал г. Чехов» (там же, с. 601).
Не раз отмечалось огромное художественное мастерство автора «Скучной истории». Так, И. А. Бунин писал: «Меня поражает, как он моложе тридцати лет мог написать «Скучную историю»… Кроме художественного таланта, изумляет во всех этих рассказах знание жизни, глубокое проникновение в человеческую душу в такие еще молодые годы» (ЛН, с. 642). В статье о Чехове, написанной незадолго до смерти, Томас Манн говорил, что «Скучная история» ему наиболее дорога: «…это совершенно необыкновенная, чарующая вещь, во всей литературе не сыскать ничего похожего на нее, — такая она печальная и странная. Эта история, именующая себя «скучной», а на самом деле потрясающая, удивительна своим глубочайшим проникновением в психологию старости, тем, что она вложена в уста старика молодым человеком, которому не было еще и тридцати лет» (Томас Манн. Собр. соч. в десяти томах, т. 10. М., Гослитиздат, 1961, с. 524–525).
Рассказ написан в ноябре 1890 г. на острове Цейлон, в Коломбо, когда Чехов возвращался с Сахалина. В «Гусеве» непосредственно отразились живые впечатления поездки. Об одном таком впечатлении вспоминает М. П. Чехов: «В Индийском океане он на всем ходу парохода бросался с палубы в море с носа и затем хватался за веревку, брошенную ему с кормы. Это было его купаньем. В одно из таких купаний он видел невдалеке от себя акулу и стаю рыб-лоцманов, которых он описал потом в своем рассказе «Гусев» («А. Чехов и сюжеты», с. 74). Сам А. П. Чехов писал 9 декабря 1890 г. А. С. Суворину: «По пути к Сингапуру бросили в море двух покойников. Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь, в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно…»
Рассказ понравился читателям сразу. «Какая прелесть вещица Чехова в рождественском № «Нов. врем.», — писал 1 января 1891 г. П. И. Чайковский своему брату М. И. Чайковскому. «Ваш рассказ… здесь произвел на всех глубокое впечатление, — сообщал Чехову А. Н. Плещеев 12 января. — Удивительная у вас вышла фигура этого протестанта» (ЛН, с. 362). Много позднее И. А. Бунин вспоминал: «В другой раз в сумерках я читал ему «Гусева», дико хвалил его, считая, что «Гусев» первоклассно хорош, он был взволнован, молчал» (ЛН, с. 651).
Первоначально рассказ был назван Чеховым «Обыватели». Однако, посылая 30 ноября 1891 г. этот «маленький, чувствительный роман для семейного чтения» редактору журнала «Север» В. А. Тихонову, писатель озаглавил его «Великий человек». И тут же присовокупил: «Если напечатаете с этим названием, то в марте я пришлю Вам другой рассказ, который будет называться «Обыватели». (Так сначала именовался «Учитель словесности».) Но, прочитав уже корректуру рассказа, Чехов опять меняет его название. «Право, не знаю, как быть с заглавием моего рассказа! — писал он В. А. Тихонову. — «Великий человек» мне совсем не нравится. Надо назвать как-нибудь иначе — это непременно. Назовите так — «Попрыгунья». Итак, значит, «Попрыгунья». Не забудьте переменить» (14 декабря).
По поводу рассказа в обществе возникли большие и неприятные для Чехова пересуды. «Вчера я был в Москве, но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей «Попрыгуньи» («Север», № 1 и 2), и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика — внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником», — писал Чехов 29 апреля 1892 г. Л. А. Авиловой. Чехов действительно использовал в рассказе внешние черты быта и отношений в семье Кувшинниковых, и в частности роман С. П. Кувшинниковой с И. И. Левитаном. Близкая знакомая и Чеховых и Кувшинниковых, писательница Т. Л. Щепкина-Куперник так объясняла эту «неосторожность» писателя: «Только писатель может понять, как преломляются и комбинируются впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творчества. С наивностью художника, берущего краски, какие ему нужно и где только нужно, Чехов взял только черточки из внешней обстановки С. П. — ее «русскую» столовую, отделанную серпами и полотенцами, ее молчаливого мужа, занимавшегося хозяйством и приглашавшего к ужину, ее дружбу с художниками. Он сделал свою героиню очаровательной блондинкой, а мужа ее талантливым молодым ученым. Но она узнала себя — и обиделась» («Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1952, с. 285). Почувствовал себя задетым и Левитан. Разобиделся друг Чехова, артист А. П. Ленский, который увидел себя в образе «толстого актера».
Конечно, волевая и немолодая Кувшинникова, заурядный муж ее или серьезный и нежно любимый Чеховым И. И. Левитан совсем не идентичны героям «Попрыгуньи», хотя писатель и придал некоторые их черты своим персонажам: экстравагантность Ольги Ивановны, томность и припадки мучительных сомнений в своем даровании Рябовского. Однако главные качества характера Ольги Ивановны, которые и привели к трагической развязке, — легкомыслие, слабохарактерность, — были присущи не Кувшинниковой, а ее молодой приятельнице Л. С. Мизиновой, влюбленной в тот период в Левитана. Именно Л. С. Мизинова и была основным прототипом Ольги Ивановны (см.: Г. Бердников. Красота и правда. — «Знамя», 1973, № 10).
Высоко ценивший Чехова-художника Л. Н. Толстой восхищался «Попрыгуньей», читал ее вслух (ЛН, с. 874), говорил о ней: «Превосходно, превосходно. Есть юмор, сначала, а потом эта серьезность… И как чувствуется, что после его смерти она будет опять точно такая же» (Д. П. Маковицкий. Яснополянские записки. Неизданный дневник за 1907 год. — Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве).
