— А кто вообще обязан кормить тебя хоть чем-нибудь? Да ты должен быть счастлив, что получаешь селедку.
— Простите, но это не я жалуюсь, — сказала птица, — это вы жалуетесь.
— Дальше, — сказал Коэн. — Ты храпишь, как свинья. Будишь меня ночью. А все твои хвори, черт подери, от того только, что ты паразит и бабник. И следующее, что тебе понадобится, — так это спать в моей постели с моей женой.
— Мистер Коэн, — сказал Шварц, — вот тут вы можете не беспокоиться. Птица есть птица.
— Это ты так говоришь, а я-то почему должен знать, что ты птица, а не какой-нибудь долбанный дьявол?
— Будь я дьяволом, уж вы бы это сразу почувствовали. Не думаю, учитывая успехи вашего сына.
— Заткнись, ублюдок!
— Невежа! — проворчал Шварц, поднимая лапу с длинными острыми когтями и расправляя длинные крылья.
Коэн готов был уже схватить птицу за тонкую шею, но тут Мори вышел из ванной, и остаток вечера до того самого момента, когда Шварц должен был убраться на балкон, прошел внешне спокойно. Ссора, однако, страшно расстроила Шварца, он стал плохо спать. Его будил собственный храп, а проснувшись, он снова и снова думал о том, что же будет дальше.
Однажды Эди, чувствуя, как несчастлив Шварц, тихо сказала ему:
— Может, если бы вы сделали то, что хочет от вас мой муж, вы бы лучше ладили?
— Например?
— Ну, например, вымылись бы.
— Я слишком стар для этого, — ответил Шварц. — С меня и без ванн облетают перья.
— Он говорит, вы плохо пахнете.
— Все пахнут. И мысли имеют запах. Люди пахнут тем, о чем думают, или тем, что они делают. Мой запах — от пищи, которую я ем. А чем пахнет он?
— Знаете, уж лучше я не стану его спрашивать, а то он совершенно разъярится.
Был уже конец ноября, и Шварц мерз на балконе в холоде и тумане. Особенно тяжелы были дождливые дни, когда он просыпался с застывшими неподвижными суставами и едва мог пошевелить крыльями. Его мучили приступы ревматизма. А тем временем Коэн, который прочитывал все статьи о миграциях птиц, как-то вечером, после работы, когда Эди на кухне готовила жаркое в горшочке, вышел на балкон и, заглянув в клетку, приказал Шварцу поскорее отправиться в путь, если тот не хочет себе беды.
— Мистер Коэн, за что вы так ненавидите меня? — спросила птица. — Что я вам сделал?
— Ты возмутитель спокойствия номер один, вот за что. Дальше. Кто слышал о еврейских птицах? А теперь — прочь отсюда, или — война в открытую!
Но Шварц упрямо отказывался покинуть дом, несмотря на то, что Коэн всерьез решил извести птицу, хотя и скрывал свои намерения от Эди и Мори. Он сомневался: Мори не выносил никакого насилия. И как скажется исчезновение птицы на его школьных успехах? И все же он решил попробовать. Во-первых, потому, что парень, похоже, всерьез втянулся в учебу — благодаря черному ублюдку, а во-вторых, потому что Шварц окончательно достал его своим присутствием; он преследовал его даже во сне.
Коэн начал свое наступление с того, что стал подмешивать к ломтикам селедки в мисочке Шварца жидкий кошачий корм; он с жутким треском взрывал бесчисленные пустые бумажные пакеты возле птичьей клетки, когда Шварц спал. Казалось, измученный Шварц уже дошел до нужной кондиции, однако он все еще оставался в доме. Тогда Коэн принес здоровенного кота, якобы в подарок Мори, которому всегда хотелось котеночка.
Что было делать Шварцу? Он сходил с ума, но никак не мог решиться улететь. Поэтому он безропотно ел селедку в кошачьем соусе, старался не содрогаться от хлопков разрываемых пакетов, похожих на разрывы петард, и, живя в обстановке вечного террора, жался к потолку, потому что внизу его всегда поджидал кот.
Минуло несколько недель. И вот на следующий день после того, как мама Коэна умерла в своей квартирке в Бронксе, а Мори получил «единицу» по арифметике, разъяренный Коэн с трудом дождался, когда Эди и Мори ушли на урок музыки, и, наконец, атаковал птицу. Он вышел на балкон, размахивая веником, и обезумевший Шварц метался взад-вперед, пока, в конце концов, не сумел скрыться в клетке.
Коэн настиг его и, схватив сразу за обе ноги, вытащил упирающуюся птицу наружу. Шварц дико бил крыльями и хрипло каркал. Коэн, крепко вцепившись в птичьи лапы, стал крутить его над головой все быстрее и быстрее. Но в этом страшном вращении Шварц ухитрился изогнуться и изо всех сил ухватить клювом нос Коэна. Коэн завопил от боли, ударил птицу кулаком, и, дернув Шварца сразу за обе ноги, освободил свой нос из острого клюва. Он снова стал крутить над головой вырывающуюся птицу и крутил до тех пор, пока Шварц не обмяк от головокружения и дурноты, а затем швырнул его в темноту. Шварц камнем рухнул на тротуар. Следом полетела клетка. Коэн слышал с балкона, как она с треском разлетелась от удара о землю.
Целый час с веником в руке, колотящимся сердцем и пульсирующим болью носом Коэн ждал возвращения Шварца. Но птица, у которой разорвалось сердце, не вернулась.
Вернулись Эди и Мори.
— Поглядите-ка, — сказал Коэн, показывая им окровавленный и распухший втрое против обычного нос, — что сделал этот сукин сын. Теперь вот шрам останется.
— А где он? — испуганно спросила Эди.
— Я выгнал его вон, и он улетел. Избавились, слава Б-гу.
Никто ничего не сказал; Эди прижала к глазам платочек, а Мори попробовал было повторить таблицу умножения на девять и обнаружил, что не помнит и половины.
Весной, когда снег уже подтаял, мальчик, который ничего не забыл, бродил неподалеку от дома в надежде отыскать Шварца. Он нашел его на крохотном лоскутке земли около реки. Оба его крыла были сломаны, шея свернута, а глаза выклеваны.
— Кто сделал это с вами, мистер Шварц? — рыдал Мори.
— Антисемиты, — позже сказала Эди.
