При таких талантах Витька обещал вырасти образцовым дикарем.
Шкентель пожалел его.
Это дитя с добрыми карими глазками, круглый сирота, вечно испачканный, грязный, пьяный, избитый и ни в ком не встречавший сочувствия, стал ему родным, близким. И он сделался как бы опекуном Витьки.
Он прибрал его в свои руки, стал одевать, учить, отучать его от некоторых дурных привычек и наказывать за малейшее ослушание.
И Витя привязался к нему.
– Жаль мне тебя, Витька, – не раз говаривал Шкентель мальчику. – Если не бросишь курить, пить да в орла-ореш с кадыками играть – погибнешь. Вот я. Мог жить в свое удовольствие, а вышел из меня дикарь.
Говорит он так, втолковывает ему, а потом потащит его куда-нибудь в клепки, достанет букварь и начнет учить его:
– Бе-а-ба…
– Бе-а-ба! – вторит серьезно, покачиваясь всем корпусом, Витька.
– Витька, эй, Витька! – вдруг раздается сбоку чей-то писк. – Да ну, бррось склады читать, идем в орла и ореш играть! – И перед учителем и учеником выныряет лукавое личико Сеньки Курносого.
– Дяденька! – вспыхивает и начинает ерзать Витька. – Дозволь, я на минуточку.
– Я тебе дам на минуточку! – сердится корзинщик. – Сиди! А ты, курносая пятница, проваливай! – замахивается он плеткой на искусителя и выпускает в присутствии ученика целый залп карантинных ругательств.
– Сам ты… – отругивается Сенька почище Шкентеля и, высунув ему язык, испаряется.
Прилетит потом Петрушка Корявый.
– Витька, – скажет он таинственно, – идем кокосы тащить.
И постоянно в таких случаях Шкентель прогонял искусителя, читал Витьке нотацию, напоминал ему шестую заповедь и грозил кутузкой.
– Попадешь в кутузку, будешь клопов кормить. В праздничный день оба отправлялись на Ланжерон и удили рыбу, а потом варили уху, съедали ее и заваливались спать тут же на берегу.
В другой раз они отправлялись в город, и перед разбегавшимися глазками Витьки восставал новый мир.
Шкентель подолгу останавливался с ним у витрин, и Витька пожирал глазами игрушки, торты, картины и книги.
– Вот, – считал долгом Шкентель каждый раз и у каждой витрины напомнить Витьке, – если хочешь быть человеком, сладко есть, пить, хорошо одеваться и иметь все эти картинки и книжки, не сходись с кадыками, не кури и не пей водку!
Хорошо проводили они вечера, зимние и осенние. Заберутся, бывало, в дальний угол в приюте. Шкентель уложит Витьку на матрац, укроет его, сам ляжет рядом, запыхтит окурком и начнет рассказывать.
А рассказывать он был мастер. Он рассказывал много интересного, так как много бродил на своем вэку и видал многое.
Он рассказывал о шахтах, где люди откалывают кирками уголь, о широких степях, где, как море, волнуется рожь, о высоких горах, и Витька слушал, таращил глазенки и под конец засыпал.
Да, дорог, очень дорог был Шкентелю Витька.
И насколько дорог, он лишь теперь, в эту ночь, почувствовал.
Зная, что Витька в опасности, он не переставал дышать на него, кутать и оберегать его от ветра, поворачиваясь то спиной, то боком.
Сделав два-три десятка шагов, Шкентель остановился, поправил свесившуюся через плечо головку Вити и прижался к эстакаде для того, чтобы отдохнуть и дать ветру улечься.
Вдруг в двух шагах от них сверкнул огонек и, как из земли, вырос атлетического сложения негр.
Негр, несмотря на мороз, был в легком клетчатом пиджаке, в таких же брюках, в котелке и дымил пенковой трубкой.
– Стой, Джон, мистер! – обрадовался Шкентель и загородил ему дорогу. – Дай табаку, гив ми смок!
– All right! – рявкнул негр, порылся в кармане и, достав плитку жевательного табаку, сунул ее корзинщику.
– Это мало, мистер каптейн! Видишь, нас двое. Я и Витька. Дай еще, сольмор гив смок!
Негр оскалил свои белые зубы.
Чин «каптейна» – капитана, навязанный ему, простому коку, повару, видимо, польстил ему, и он дал еще одну плитку.
– Благодарю, сенкс! А нельзя ли, сто чертей вам в зубы, черная образина, призанять у вас до завтра несколько пенсов на приют? Нас, видите, из приюта выжили, чтоб им, идолам, сдохнуть, телеграфный столб им в рот с паклей. Может быть, пенс-два дадите, мы в приют пойдем. А то спать в вагоне придется. Там дует. Пенс, мистер, гив ми!
– No! – качнул головой негр.
– Нет?! Не надо. Плевать на вашу черную нацею. Проваливай! Спокойной ночи – гуд найт.
– Good night! – И кок, пыхтя трубкой, зашагал прочь по направлению к тавернам.
Шкентель отдохнул, пожевал табак, отчего по телу у него разлилась приятная теплота, сунул уголок плитки в рот дремлющему Витьке и зашагал вперед бодрее.
– Вот и вагоны! – вырвалось у него с облегчением.
Счетом восемь, они развернулись хвостом в десяти шагах от моря. Крыши и бока у них сверкали от массы насевшего льду и снега.
Шкентель выбрал один – средний.
Этот вагон, хотя и был наполовину набит снегом и с открытыми по обеим сторонам дверцами, отчего ветер гулял внутри свободно, тем не менее Шкентелю он показался лучшим.
Здесь Шкентель нашел солому и две циновки.
Выбрав из вагона снег, Шкентель устроил из соломы и циновок в углу постель и уложил Витьку.
Тут Шкентель спохватился. Через открытые дверцы вагона ветер наносил снег. Снег таял и ручейками стекал под подстилку Вити.
И Витя, ощущая под собой влагу, ерзал, дрожал и барабанил зубами.
– Холодно? – спросил корзинщик.
– Холодно! – процедил мальчик.
Тогда корзинщик в отчаянии сорвал с себя хламиду и укрыл ею Витьку.
Но что оставалось делать дальше?
Ветер продолжал наносить снег.
Злой, он, видно, решил доконать их. Он не покидал их и в вагоне.
Шкентель осатанел.
– Постой, уж я тебя выживу! – заскрипел он зубами.
Надо было закрыть дверцы, и Шкентель принялся за работу. Ухватившись обеими руками за дверцы, он стал их сильно дергать. Но они не поддавались. Они крепко примерзли.
Тогда Шкентель отыскал гвоздь и стал им.оббивать лед.
Тяжело приходилось Шкентелю.
Ветер, как бы догадываясь об его замысле, дул резче. Несколько раз он вырывал гвоздь из его посиневших пальцев, залеплял ему снегом глаза и опрокидывал его навзничь.
Слезы выступили на глазах у корзинщика.
Нет, не осилить было ему ветра. И он сдался. Промерзший, с перекошенным от мороза лицом и весь синий-синий, Шкентель вернулся к Вите.
Он подсел к нему на корточки и стал растирать снегом его белые и точно окаменевшие ноги.
Витя, казалось, не чувствовал, как растирает его Шкентель. Он не шевелился.
– Витя, дружок, товарищ! – задергал его корзинщик.
Мальчик вяло и на минуту открыл глаза и тотчас же закрыл их.
Шкентель не знал, что делать.
– Витя, – стал он его опять дергать, – слушай, я тебе расскажу сказку.
И он стал рассказывать глухо, с трудом выдавливая каждое слово:
– «Жил да был не в нашем царстве, не в нашем государстве…»
Но Шкентель тотчас же осекся, так как заметил, что Витя не слушает его.
В душу его стало закрадываться тяжелое предчувствие.
– Витя, – задергал он сильнее, – открой глаза, вставай!
Ответа не последовало.
– Вставай, – зашептал уже с отчаянием в голосе Шкентель, – милый мой, дружок, шарик! Да ну, брось, чего бабишься? Скоро лето. Лед растает. Порт откроется. Закружатся опять чайки. Ну и заживем же мы с тобой, уйдем отсюда. В Киев уйдем… А табаку хочешь?! – И он стал совать ему, за неимением чего другого, табак.
Но Витя ничего не хотел.
Он в последний раз открыл стеклянные глаза и равнодушно остановил их на корзинщике.
«Ничего мне теперь не нужно», – говорили эти глаза.
А Шкентель не подозревал истины, страшной истины и продолжал развивать свои планы.
– Схожу я с тобой, Витька, в Киев. И непременно сходим пешком. Пешком лучше. Будем спать в поле и слушать жаворонков. В Киеве у меня – баба. Славная она, хотя и бросила меня и живет с другим. Она торгует фруктами. Родной матерью тебе будет. Приголубит она тебя. Оденет, причешет и посылать в школу будет… Витя, чего же ты не отвечаешь?… А… так вот что, – схватился он за голову и с громким воплем припал к трупу, – умер, умер!!.
Шкентель пролежал с минуту над трупом, потом вскочил и, высунувшись наполовину из вагона, крикнул не своим голосом в упор ветру:
– Сюда, стра-аж-ник!
Вагон, в котором перевозят сахар. (Прим. автора.)
Чайная попечительства о народной трезвости в Одесском порту. (Прим. автора.)
