— Ах, как тут темно. Где вы?.. Где вы?..— Она ни с кем не поздоровалась, подбежала к столу и упала на стул.— Милые мои, дорогие мои... вы еще живы? А я думала... Уже началось... Толпа ходит по улицам с царским портретом. Я только что видела, как били Сикача.
— Которого?
— Младшего, студента... Не снял шапки перед портретом. Я видела, как его, уже без шапки, красного, в изодранной тужурке, согнув вдвое, бросали с рук на руки и все били. Глаза у него такие огромные, красные, безумные... Меня охватил ужас... Я не могла смотреть... И знаете, кого я видала в толпе? Народ... крестьян... в серых, праздничных свитках, в больших сапогах,— простых, почтенных хлеборобов... Там были люди из нашего села, тихие, спокойные, трудолюбивые...
— Это худший элемент, Татьяна Степановна,— отозвался студент Горбачевский.
— Нет, не говорите, я их знаю, я уже пять лет учительствую в этом селе... А теперь сбежала оттуда, потому что меня хотели избить! Это старая дикая ненависть к господам, кто бы они ни были. У нас всех разграбили. Ну, пусть бы еще богатых... Но вот кого мне жаль, это нашу соседку. Старушка, вдова, бедная. Один сын в Сибири, другой в тюрьме сидит...
Только и осталось что старый домишко да сад. И вот уничтожили все, разобрали дом по бревнышку, сад вырубили, книги сыновей изодрали... Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с образами, с маленькими детьми, становились на колени в грязь и молили целыми часами, руки мужикам целовали... И тех помиловали...
— Ах, ужас какой! — шепнула как-то механически пани Наталя.
Она все еще сидела выпрямившись, напряженная, словно чего-то ожидала.
— Тс... тише...— нетерпеливо перебила она разговор.
С улицы донесся крик.
Все смолкли, повернулись к окнам и, вытянув шеи, замерли, прислушиваясь.
Шум как будто приближался. Было в нем что-то подобное далекому ливню, глухому рыку зверей. А-а-а... а-а-а...— отражали высокие стены смешанные звуки, и вот, где-то недалеко, послышался топот ног по камням улицы.
— А, подлость... подлость... Я иду на улицу...— встрепенулся Чубинский и забегал в поисках чего-то по комнате.
Но на него набросились все. Они кричали приглушенными, изменившимися голосами, что он не должен выходить, потому что его только и ищут, что там он ничего не сделает, что нельзя оставлять жену и детей. Жена говорила, что умрет без него.
Тем временем крик все замирал и скоро утих.
Только напуганные дети плакали в углу, всхлипывая все громче.
— Варвара! Варвара! — кричал пан Валерьян.— Возьмите детей в другую комнату, утихомирьте как-нибудь...
Вошла Варвара, грузная, спокойная, с красными, голыми по локоть руками, и заговорила с детьми так, что они сразу замолкли. Она обняла их этими грубыми голыми руками и забрала к себе.
В столовой тоже стало спокойнее.
— Какие вы счастливые,— сказала Татьяна Степановна,— у вас такая славная прислуга.
Пани Наталя обрадовалась, что среди этих страшных событий нашлась хоть одна светлая точка, на которой можно отдохнуть.
— О! Моя Варвара золотой человек... Это наш настоящий друг... Спокойная, рассудительная, верная. И, представьте себе, мы платим ей всего-навсего три рубля в месяц.
— Характер у нее хороший,— добавил пан Валерьян.— Четвертый год служит... Мы к ней привыкли, и она к нам... И детей любит...
Поговорив на эту тему, гости стали прощаться, но тут Татьяна Степановна вспомнила, зачем она, собственно, пришла. Ей кажется, что пану Валерьяну после его речей на митингах опасно сидеть дома. Лучше переждать этот тяжелый день где-нибудь у соседей, в надежном месте.
Горбачевский возражал. Напротив, лучше сидеть дома, не появляться на улице. Квартиры их хорошо не знают, потому что они недавно переехали сюда, а когда увидят закрытые ставни, подумают, что дом пустой.
— Нет, нет, я останусь дома... Будь что будет...— успокаивал их на прощанье Чубинский.
Муж и жена остались одни. Он бегал по комнате среди облаков дыма, словно хотел прогнать тревогу.
Пани Наталя сидела подавленная.
Наконец Чубинский сел рядом с женой.
— Ну, не волнуйся же так,— заговорил он с ней, стараясь сохранить спокойствие.— Никто нас не тронет... Покричат немного, да и разойдутся...
— Я... я уже успокоилась... Ты не обращай внимания... так, нервы немножко... Я тоже думаю, что ничего не случится.
Она едва сдерживала дрожь.
— Я уверен, что хулиганов мало, народ не пойдет за ними...
— Да, конечно, хулиганов...
— И ведь не дойдет же до кровопролития...
— Ах, боже!.. Конечно, не дойдет...
Теперь, когда они остались одни, без людей, в этой темной комнате, окруженной чем-то неведомым и грозным, и пытались в разговоре скрыть друг от друга свои мысли и свое беспокойство, тревога росла, собиралась вокруг них, как гремучий газ.
Разве может он оказать сопротивление слепой злобе дикой массы, которая не ведает, что творит,— он, безоружный!
Она это знала.
Ну, а если придут к ним?
Что ж, если придут, они заставят двери мебелью и будут защищаться до конца. Они забаррикад...
Динь-динь-динь... динь-динь-динь!
Сильный, резкий звонок раздался в передней.
Чубинский даже подскочил.
— Не ходи... не открывай,— умоляла пани Наталя, заламывая руки.
А звонок плясал, хрипел, бесился.
Чубинский бросился в кухню.
— Варвара! Варвара!
— Тс... не кричи так...
Но Варвары не было.
Что же делать? Надо что-то делать!
Где же эта Варвара?
Вбежала наконец Варвара.
— Это пан доктор звонят... Сейчас идут через кухню...
Доктор влетел в комнату. Высокий, большой, он махал
руками, как ветряная мельница крыльями, и еще на ходу кричал:
— Сидите себе, голубчики, и не знаете, что творится... Бьют, убивают... Перережут, говорю вам, как цыплят... Разбили квартиру доктора Гарнье, уничтожили все его инструменты. Жену таскали за косы, а Гарнье забрали с собой: носит теперь портрет во главе хулиганов. Вот вам раз.
— Ах, боже!
— Иваненко стащили с извозчика и проломили ему голову. Вот вам два. Зализко должен был принести присягу самодержавию, потому что был жестоко избит... Вот вам три. Акушерку Рашкевич, говорят, убили насмерть. Полиции нет, пропала. Нас отдали пьяной голытьбе... Надо всем защищаться. Надо всем собраться на площади у думы. Слышите? Сейчас же. Сейчас же надо собираться и отбиваться с оружием в руках.
Доктор кричал так громко, точно на площади перед народом.
Пани Натале этот крик разрывал грудь. «Ах, тише... тише... услышат...» — молили ее глаза и страдальческое выражение лица.
Она прижимала к груди руки и все с ужасом шептала:
— О пан доктор... пан доктор... будьте добры... Ах, боже...
Но доктор не слушал.
— Берите револьвер,— кричал он,— и идем сейчас же!
— У меня нет револьвера! — сердито крикнул Чубинский.
— Фью-ю! — даже свистнул доктор.— Как, у вас нет оружия? Так мы умеем только с речами выступать, а как придется... Не-ет, голубчики, так нельзя. Так нельзя... Сидите же тут, пока вас не накроют, как курицу решетом, а я пойду...
— Куда?— кричал, в свою очередь, пан Валерьян.— Это же бессмысленно, вы ничего не сделаете.
Но доктор замахал руками и с криком выбежал из комнаты.
На Чубинского напал теперь страх. Постыдный, подлый страх! Он это понимал. Что же делать? Куда деваться? Он не хотел погибнуть такой бесславной, страшной смертью. Спрятаться? Не одному, нет, а всем,— это очевидно. Он посмотрел вокруг. Жена стонала почти в беспамятстве и сжимала руками голову. Варвара топталась у стола. Бежать? Куда? Десятки планов вспыхивали в его мозгу, как блуждающие огоньки, и сразу же гасли. Нет, не то... не то... Животный страх гнал его по комнате, от двери к двери, а он старался подавить его и весь дрожал. «Не теряйся... Не теряйся...» — говорило что-то в нем, а мысли так и бегали, как у зверя, попавшего в западню. А? Что такое? Чего она хочет? Что-о?
— Завтрак подавать?
Ах, это Варвара.
Это немного привело его в себя.
— Что вы говорите?
— Подавать ли, спрашиваю, завтрак?
— Завтрак? Не надо. Вы же слышали?
— Почему не слышала... Х-ха!
Это «х-ха!» остановило его посреди комнаты. Он заметил, как дрогнуло лицо у Варвары, точно спокойная вода от всплеска рыбы, и одна из волн докатилась до него.
— Панов бьют...— жалобно пояснил пан Валерьян и с удивлением увидел, что грузное тело Варвары трясется, точно от сдерживаемого смеха.
— Чего вы?
— Я та-ак...
И вдруг смех этот прорвался:
— Ха-ха!.. Бьют... и пусть бьют!... Ха-ха-ха! Хватит! Побарствовали!.. Ха-ха-ха! Слава тебе, господи, дождался народ...
Она перекрестилась.
Лицо у нее налилось кровью, глаза сверкнули, она подперла бока красными, голыми по локоть руками и тряслась от смеха, как пьяная, так что большие груди ее ходуном ходили под засаленным платьем.
— Ха-ха-ха! а-ха-ха!..
