Это были призраки, упрямые, липкие, они впивались в ее руку, как пиявки, или заставляли ее наклоняться сперва налево, потом направо. «Ты не представляешь себе, какое все это произвело на меня впечатление: я не могла есть. Анхель сказал мне: ешь, ешь, ты ведь ничему не поможешь, если будешь сидеть голодная». Но дети не приносят ничего, кроме горя, с момента своего появления на свет, когда они заставляют мать испытывать родовые муки; мы пригреваем змей у себя на груди. Сам видишь, Марио: ни одной слезинки. Даже траура по отцу не желают носить — что ж ты еще хочешь? — «Оставь меня, пожалуйста, мама, для меня это не утешение. Это все глупые условности, я в этом участия принимать не буду». Полчаса она плакала в уборной. Это уродливый свитер, Вален, не спорь со мной, это от траура по бедной маме, царство ей небесное. Но я похожа в нем на чучело, он стал мне узок, и самое ужасное, что другого у меня сейчас нет. Черный свитер Кармен растянулся и поредел на грудях. Сказать по правде, грудь Кармен даже в черном свитере была чересчур воинственна для траура. Кармен смутно чувствовала, что все резкое, цветное или вызывающее не подходит к обстоятельствам. Я бы непременно подышала ему в рот, я бы все на свете сделала — только бы он остался жив; многие говорят, что это очень противно, а мне вот нет, представь себе, но, по правде говоря, я только один раз видела, как это делается, в кинохронике, и не решилась — ты ведь понимаешь, на такие вещи никогда не обращаешь внимания, вроде как на пожарников, — тебе это безразлично, и все это проходит мимо тебя, и вспоминаешь об этом, когда уже поздно. «Сердце — коварная штука, известное дело». — «Хотите — верьте, хотите — нет, но он никогда не болел». — «Поведение Марио-младшего меня нисколько не удивляет, Менчу; они ведь были большими друзьями». Валентина захохотала: «Ты не пробовала надеть черную комбинацию и бюстгальтер?» Это было совсем другое дело. Свитер по-прежнему был мал, а грудь большая, но шерсть не просвечивала. Грудь — это мой большой недостаток. По-моему, она всегда была великовата. Валентина и Эстер не отходили от нее ни на шаг. Эстер не разжимала губ, но подстерегала минуты ее слабости. Валентина время от времени целовала ее в левую щеку: «Менчу, душенька, ты не представляешь себе, как я рада, что ты так мужественна». В довершение всего Борха вернулся из школы с криком: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, — тогда не надо будет ходить в школу!» Она безжалостно била его, пока не заболела рука. «Оставьте, сеньорита, ребенок ведь не понимает, надо его пожалеть». Но она била беспощадно, по чему ни попало. Потом призраки с круглыми, удивленными глазами сжимали ей опухшую и болевшую руку или прижимались лицами к ее лицу, сперва слева, затем справа, и говорили: «Для меня это было прямо как гром среди ясного неба»; «Когда я об этом узнала, я не могла поверить»; «Анхель сказал мне: ешь, ешь, не сиди голодная — этим горю не поможешь». Марио не целовали и не пожимали ему руку. Его друзья утыкались лицами ему в плечо и правой рукой неистово хлопали его по спине, как будто намереваясь выбить пыль из его голубого свитера. «Меня это не удивляет; они ведь были большими друзьями. Бедный Марио!» — «Отец или сын?» Она уже не соображала, что говорит. «Оба, разумеется, оба». Это был ее покойник, она сама обрядила его. Она побрила его электробритвой и причесала раньше, чем парни из «Харона» завернули его в саван. «Он нисколько не побледнел. Он не похож на покойника. В жизни не видывал ничего подобного, а ты что скажешь? А ведь мы, заметьте, народ привычный». Она наклоняла голову сперва налево, потом направо и всасывала воздух, пустоту, так, чтобы женщина услышала звук поцелуя, но не почувствовала его. «Не говорите мне, что оденете нашего хозяина так, как он всегда одевался, когда выходил на улицу». — «Почему, Доро?» Доро перекрестилась: «Еще и цветные ботинки! Так последние бедняки не делают». Кармен отправила ее на кухню. Она не считала нужным давать объяснения прислуге. Бертрану она сказала: «Пройдите на кухню, Бертран, а то здесь повернуться негде». У Бертрана были близорукие, слезящиеся, бесцветные глаза; он сказал ей, когда пришел: «Он не был добр; он был человек безукоризненный, а это разные вещи. Дон Марио был человек безукоризненный, а людей безукоризненных днем с огнем не найдешь. Вы меня понимаете, сеньора?» Он хотел поцеловать ее или еще что-то в этом роде, но она резко оттолкнула его. Кармен побрила Марио электробритвой, обмыла его, причесала и одела в темно-серый костюм — в тот самый, в котором он читал лекцию в День Милосердия; костюм она подпорола на боках, так как, хотя труп был податлив, все же он был чересчур тяжел для нее одной. Затем она повязала ему пестрый галстук, темно-коричневый в красную полоску, но осталась недовольна, потому что узел был слишком слабо затянут. В конце концов парни из «Харона» уложили его в гроб и отнесли в кабинет, который был уже не кабинетом Марио, а его склепом. И Марио сказал: «Почему сейчас?» Но когда он прибежал из университета, он уже все мог себе представить. Может быть, ему сказал Бертран. Брови нависали ему на глаза и придавали вид задумчивый и мрачный, точно тяжесть мозга была невыносимой и расплющила дуги бровей, распрямила их. Но он уже что-то почувствовал, ты знаешь, мы ведь никогда в жизни ни за чем его не вызывали, и я только сказала ему: «Папа», — но он был так спокоен, так молчалив; этот Марио порой пугает меня, Вален, мальчик слишком сдержан для своего возраста; это не значит, что я не восхищаюсь сильным характером, вовсе нет, но надо дать выход и чувству — ведь потом чувство все равно выйдет наружу, и это будет только хуже, а он ведет себя так, как будто ничего не случилось, стоит, как статуя, а я ему говорю: «Это произошло внезапно. Он не проснулся. Луис говорит, что это инфаркт», — и я не смогла удержаться, заплакала и обняла его, но ты, Вален, и представить себе не можешь, как мне было больно — ведь я как будто обнимала дерево, или камень, или что-то в этом роде; он только спросил — подумай, что это за вопрос такой — «Почему сейчас?» — и хоть бы слезинку обронил, ведь это было бы так естественно, ты только подумай — ведь это его родной отец, а ему хоть бы что, можешь мне поверить.
— Мы пригреваем змей у себя на груди.
— Помолчи, отдохни теперь.
Пио Тельо был взволнован. Марио, конечно, был очень популярен среди простонародья. Беда прямо с этим «высокопревосходительством». Казалось бы, пустяк, но это слово придало бы извещению соответствующий вид, ты ведь знаешь, что такое эти извещения, Вален, так что не спорь со мной. «Да, такие дела». — «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам». — «Когда мне сказали, я не могла поверить, честное слово». — «Да ведь и я тоже…» Но Энкарна отодвинула ее на второй план. Вторжение Энкарны было бессмысленно и нелепо. «Да, такие дела». — «Спасибо, душечка». Кармен наклонилась, и обе прижались друг к дружке щеками, сперва левой, потом правой, и та и другая ощутили еле слышный звук так называемого поцелуя, но не ощутили его тепла. Она бессознательно ненавидела извещения о смерти, я и не думала вывешивать извещение в подъезде, пойми меня, меня это в ужас приводит, я считаю это дурным тоном, но ведь ты знаешь, в котором часу он умер, приходится считаться с обстоятельствами, самое главное — чтобы люди знали об этом; я знаю, ты мне скажешь — хорош он был, он всего этого не стоит, но надо соблюдать приличия, Вален; «Эль Коррео» выходит утром, и там будет сказано, что вынос в десять, но это ведь ровно ничего не даст — утром все бегом бегут на работу и никто ни о чем не узнает, это уж наверняка, так что я заказала полдюжины — одно для дома, другое для Института, третье для «Эль Коррео», потом еще одно и чтобы объявили по радио после устного дневника.
Кармен отлично знала, что от нее зависят последние часы Марио на земле. Книга лежала здесь, на ночном столике, и под ее переплетом, точно законсервированные, находились последние мысли Марио. Когда Кармен удастся освободиться от липких призраков, она соединится с ним. Главным препятствием была Энкарна, но Чаро увела ее. Чаро не появилась здесь до тех пор, пока малыши не вернулись из школы. Она пошла за ними. Борха вошел с криком: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, — тогда не надо будет ходить в школу!» У нее заболела рука. Кармен не знала — от того ли, что она его била, или от упорных рукопожатий безжалостных призраков. Губы у нее распухли от бесконечных поцелуев. «Да, такие дела». — «Кто бы мог подумать?» — «В котором часу вынос?» А вот Энкарна — это другой разговор. Энкарна была верна себе. Она влетела как вихрь, расталкивая присутствующих. И кричала: «Боже мой, и этот покинул меня! И этот тоже!» И темные группы сплющивались, и смотрели на нее, и шушукались, а Энкарна призывала всех в свидетели своего одиночества. Она точно с ума сошла. «У нее безумный взгляд», — сказал Антонио. А затем, опустившись на колени, она восклицала: «Господи, что я сделала, за что мне такое наказание?» И группы раздвигались и смыкались, сворачивались и разворачивались. Шушукались: «Кто это?» И выручающая сентиментальность в их глазах сменялась жгучим любопытством, люди становились на цыпочки, чтобы лучше было видно; их развлекало это зрелище. Но уговоры не помогали. «Для дона Марио я все сделаю, тут и толковать нечего». Кармен настаивала: «Как же я могу не заплатить за извещение?» — «Не упрямьтесь, сеньора, дон Марио защищал бедных, ничего от этого не получая, а это, как хотите, чего-нибудь да стоит». Она сдалась, хотя знала, что у Пио Тельо дела идут неважно, что сидит он в сыром подвале со старым сплетником из «Эль Коррео» и пишет от руки извещения и пасквили. «Такого доброго человека, как наш хозяин, на свете не было, и вот смотрите!» Кармен сухо прервала ее: «Я не люблю сцен, Доро, приберегите свои слезы для другого случая». Получалось неприлично: плакали слуги и наборщики, а дети не плакали. «Я не люблю сцен, Доро! Вы меня слышите?» И Доро ушла на кухню, оглушительно сморкаясь и вытирая глаза. Шум нарастал, как нарастает шум бушующего моря. Голоса скрещивались и растворялись в дыме сигар, в спертом воздухе. «Жарко». — «Может быть, приоткрыть окно?» — «Здесь очень душно». — «Такого человека, как он, на всем свете не сыщешь», — «Откройте». — «Только чтобы не было сквозняка», — «Сквозняки очень вредны». — «Сердце — коварная штука, известное дело». — «Я боюсь сквозняков». — «А отец сквозняков не боялся; хотите — верьте, хотите — нет, но он никогда не болел». — «Да, такие дела». — «Царство ему небесное, донья Кармен». Кармен наклонялась сперва налево, потом направо, морщила губы, и поцелуй летел, так что женщина ощущала короткий звук, но не прикосновение. Думаю, что я заставила ее страдать, но я не жалею об этом, Вален; скажи, мне положа руку на сердце — может дочь так обойтись с отцом, даже не попрощаться с ним? Ведь как вошла, так и заладила, как истеричка: «Оставьте меня, пожалуйста, мне страшно!» — но мы с Доро общими силами заставили ее открыть глаза, и с ее стороны было бы хорошо, если бы когда-нибудь она поблагодарила меня за это.
