Молодая королева стояла в торжественной позе, гордо выпрямившись, но маленькое, невыразительное личико ее под золотым раздвоенным чепцом было заплакано. Она испуганно и торопливо заговорила, обратившись к Анне. Со стороны могло показаться, что она тоже думает об убийстве юного герцога, но она думала только об исцелении своего маленького сына. Анна не понимала ее – слова Бюдока звучали в ее сознании, как удары тяжелого колокола; нежная тень убитого словно поглотила весь окружающий мир, Анна даже не заметила, что королева говорит с ней, – она вообще не обратила на нее внимания. Но потом она услышала голос Бюдока:
– Анна де Витре, госпожа королева желает знать, можешь ли ты спеть ее больному сыну бретонскую колыбельную песню?
Анна не поняла его, так же как не поняла королеву. Ей лишь показалось, что он говорит на языке королевы, в то время как он обращался к ней на ее родном языке. Она не отвечала.
Высокие брови королевы дрогнули, казалось, она вот-вот пригрозит Анне. Но в следующее мгновение маленькое, невыразительное личико ее приняло совершенно беспомощный вид. Она сорвала с себя золотые цепи и надела их на шею Анны, сняла с запястий свои браслеты и надела их ей на руки, расцеловав девушку в обе щеки. Анна ощутила тяжесть цепей и браслетов, почувствовала на лице влагу чужих слез, но все еще ничего не понимала. Бюдок между тем спокойно стоял и ждал, его темное замкнутое лицо казалось совершенно безучастным.
Королева вновь повернулась к нему.
– Ах, Бюдок!.. – всхлипнула она. – Анна, верно, забыла песню. Попроси ее еще раз: пусть она вспомнит ее! Попроси ее – ведь она не понимает моего языка!
– Анна де Витре, – произнес Бюдок, – королева опасается, что ты забыла песню. Но я знаю, что ты не забыла ее. Ты была уже большая, когда твоя мать пела у колыбели твоего брата Алена, который затем утонул в море. Я хорошо помню, какой ты была тогда: ты лежала в своей старинной кровати и тихонько подпевала ей, как маленькая птичка в гнезде, пока не засыпала.
Анна молчала, хотя на этот раз поняла Бюдока. Глаза ее наполнились слезами. Как он мог подумать, что она станет петь сыну короля-убийцы свою песню, сладкую колыбельную песню, которую пела мать ее маленькому брату Алену! Неужто Бюдок предатель? Ее детское лицо сделалось суровым и неумолимым. Королева смотрела на него с ужасом – она в эту минуту была похожа на простую нищенку, просящую подаяния.
– О Боже! Она не хочет помочь моему ребенку! – причитала она. – Она не хочет! Ах, Бюдок, поговори с ней еще раз! Упроси ее, скажи ей, чтобы она сжалилась надо мной!
– Анна, – сказал Бюдок, – теперь ты поняла, чего хочет королева, но ты еще не поняла, чего хочу я: ты не желаешь петь младенцу колыбельную песню, потому что он – сын короля-убийцы. Но именно поэтому ты можешь спеть ему эту песню. Вспомни еще раз о своем маленьком брате Алене, который потом утонул в море. Всем, кто гибнет в море, Дева, Несущая Смерть, поет песню их матерей, подслушанную ею у колыбели, – это та же самая песня, Анна, именно та самая. Твоя прабабка Авуаз знала это, и ты тоже знаешь: услышавший начало песни уснет, услышавший же конец ее – никогда не проснется. Ты должна спеть принцу эту песню от начала и до конца! Ты знаешь начало; начало и конец, зыбка и зыбь суть одно… Поняла ли ты, наконец, что ты… что ты…
Он опять словно захлебнулся беззвучным ликованием. Но теперь Анна поняла: море ответило ей, море свершило свой суд, море требует этого младенца; поистине море справедливо, море – почти как Бог!.. Она постояла несколько мгновений безмолвно и неподвижно, словно молельщица. Затем медленно сняла с себя цепи и браслеты королевы, подошла к борту корабля и бросила их в воду. Лицо ее было белым и неподвижным, как лик моря. Она не смотрела на королеву, она не отрывала глаз от моря.
– Я буду петь колыбельную, – промолвила она. Но теперь королева вдруг встревожилась.
– Бюдок, почему она не приняла мои цепи и браслеты?.. – спросила она испуганно. – Ведь цепи связывают человека с человеком, и я хотела привязать ее к себе своими цепями. Почему она подарила их морю? Она ищет союза с ним?
Бюдок небрежно ответил, что этого, верно, требует обычай и так на его родине поступает каждая женщина, прежде чем спеть бретонскую колыбельную песню.
Однако королеву его слова не успокоили.
– Значит, когда она поет, она связана с морем! – воскликнула она взволнованно. – А море – наш враг! Море жестоко: оно держит в своем плену мое бедное больное дитя и не дает нам доставить его на берег! Что же это за узы, которыми она связана с морем? – Она пытливо заглянула в глаза девушке.
Анна, которая уже отошла от борта корабля, теперь стояла на пороге сумрачного шатра. Белое сияние неподвижной воды у нее за спиной очертило ее силуэт словно серебряным карандашом: он был все еще тонок и трогательно строг, как фигурка той маленькой, еще не созревшей девочки, которую когда-то, давным-давно, отдали британцам; Анна, казалось, еще совсем не расцвела, хотя уже достигла возраста первой, нежной зрелости – да и как она могла расцвести на чужбине? Ведь ее жизнь словно замерла.
Маленькое, невыразительное личико королевы вдруг словно озарилось прозрением: она как будто только что увидела Анну.
Бюдок между тем дал знак женщинам, чтобы они покинули шатер и увели с собой свою повелительницу, дабы Анна могла наконец приступить к делу. Но королева медлила.
– Нет, нет, – сказала она вдруг, – я не выйду, я посижу здесь, пока она будет петь: я не оставлю ее одну с моим ребенком, раз она связана с морем!
Женщины смущенно переглянулись, пытаясь улыбнуться. Самая старшая из них, состоявшая в родстве с королевским домом, принялась ласково увещевать свою госпожу. Анна, говорила она, всего-навсего хочет сделать то, о чем госпожа сама ее так страстно просила. Поэтому надо проявить доверие и вести себя так, как того требует бретонский обычай; да и выйти им необходимо уже хотя бы потому, что иначе они и сами могут уснуть.
При слове «доверие» королева задрожала. Тоненькие серебряные пластинки, которыми был украшен ее золотой чепец, зашептались друг с другом, как листья тополя. Она не в силах была оторвать взгляда от юного отрешенного лица Анны, словно сквозь его болезненную прелесть на нее взирал лик медузы.
– Но я не могу доверять ей! – воскликнула она. – Вы только взгляните на это лицо! Ведь мы никогда прежде не замечали и не принимали ее всерьез!
Женщины, улыбнувшись, вновь попытались успокоить ее. Престарелая родственница вновь призвала ее к благоразумию: Анна, говорила она, так молода и невинна – почему госпожа не хочет доверить ей своего ребенка? Анна ведь и сама еще, в сущности, дитя.
– Вот именно, вот именно! В этом-то все и дело!.. – лепетала королева. – Неужели вы не понимаете? Она не знает, что значит малое дитя: у нее нет ни мужа, ни детей – у нее вообще нет жизни! Она подарила ее другому, – а его уже нет в живых… – Последние слова она произнесла почти шепотом, так что никто не понял их смысла.
Королева окончательно потеряла самообладание.
– Поймите же, наконец! Вы должны меня понять! – причитала она. – Ведь всем известно, что бретонцы могут убивать своими колыбельными песнями! Вы забыли о британских воинах в замке Ро?..
Улыбки на лицах придворных дам мгновенно исчезли. Лишь престарелая родственница продолжала с материнской укоризной в голосе: как госпожа может говорить такое! Нехорошо так оскорблять Анну де Витре! Убить ребенка! Нет, на такое никто не способен.
– Нет, способен, способен!.. – бормотала едва слышно королева. – Люди способны убивать даже детей. Сегодня люди способны на все, и вы это знаете так же хорошо, как и я, это знает весь двор – каждый житель Руана знает это! Не притворяйтесь! О Боже, я не в силах вымолвить это! Зачем меня об этом спрашивают?..
Напудренные лица женщин побледнели. Что королева имеет в виду? Не юного ли герцога бретонцев? Он был еще совсем мальчиком, почти ребенком. Они не решались взглянуть друг на друга, ибо все делали вид, будто ничего не знают об убийстве, окутанном таким упорным, непроницаемым молчанием…
Несколько мгновений было так тихо, что казалось, будто даже море затаило дыхание. Женщинам стало не по себе, их гладкие уверенные лица приняли беспомощное выражение. Они невольно оглянулись – не слышит ли их кто-нибудь стоящий у входа в шатер? Лишь добрые, наивные глаза родственницы смотрели по-прежнему спокойно и непринужденно: старикам трудно уверовать в ужасы новых времен! Она все еще пыталась успокоить королеву: кто же и о чем мог спрашивать госпожу, ласково выговаривала она ей; никто из дам не задавал ей вопроса, да и Бюдок и Анна тоже молчали, а больше здесь никого нет; госпожа, должно быть, ослышалась.
– Но кто-то беспрестанно вопрошает меня!.. – произнесла королева прерывистым голосом. – Разве вы не замечаете? Я словно стою перед судом, а ведь в суде человека допрашивают, в суде нужно признавать свою вину, если хочешь пощады! Но мне не в чем признаваться, я не знаю, отчего мое бедное дитя не может уснуть, и я не хочу, чтобы меня без конца спрашивали, – это так ужасно, когда маленькие дети не могут спать! Сна лишаются только злодеи! А мой маленький сын никому не причинил зла; должно быть, это какая-то ошибка – что он не может уснуть! Бюдок, скажи Анне, что это ошибка, – ей не надо петь никакой колыбельной, я сделаю это сама!
