Геолог Фраерман вытаскивает из мешка двух малюсеньких щенков; щенки вертят спичками хвостиков, тыкаются друг в друга мордочками. Фраерман кормит щенков молоком через соску. Молоко налито в бутылку из-под четвертинки перцовки.
Всем летящим очень нравятся собачки, всем охота их потрогать. Все, глядя на их беспомощность, улыбаются детскими, славными улыбками. Геолог объясняет, что летит из Иркутска, сдал там за пятый курс экзамены, заканчивает охотоведческий факультет сельхозинститута. А вообще-то он давно уже работает на Удокане. Много свободного времени, и он занялся охотой.
Начальник производственного отдела Тарасов неодобрительно покачивает головой. Ему не нравится, что горняк готовит себе ещё одну профессию. Не будет толку ни там, ни там.
Начальник горноспасателей чувствует, что заболевает. Но не это тревожит его в данный момент. Он чуть не опоздал к самолёту, гнал на мотоцикле из Читы и оставил мотоцикл у аэропорта в скверике, а сам улетел. Что будет с машиной, если он в Чаре разболеется и застрянет надолго? Начальник горноспасателей только недавно вышел из больницы после воспаления лёгких. У него дурная специальность: то тушить пожар в шахте — а это очень жарко, то лазать в вечной мерзлоте, разбирая завал, — а это очень холодно. Вот он и простужается.
В тайге, под ними сейчас тревожно вздрагивает от низкого гула нервная кабарга; шумно несётся прочь сохатый; лениво щурится на низкое солнце извилистая речка Каренга. Хребет Черского уже далеко позади, Яблоневый тянется где-то правее. Пилота Евсеева беспокоит чересчур низкая облачность над перевалом в Чарскую долину. Он взглядывает на карту и вспоминает о корреспонденте, который зачем-то просил показать точно пятьдесят пятую параллель. Евсеев оборачивается и показывает корреспонденту, который изо всех сил борется со сном, два раза по пять пальцев. Значит пятьдесят пятая будет через десять минут.
Корреспондент вытаскивает из кармана блокнот, упирается лбом в оконное стекло и начинает изо всех сил таращить глаза. «Антона» сильно качает. Корреспондент думает о том, что самое лёгкое было бы сигануть на эту параллель с парашютом и написать пейзаж тайги, гор и портрет нервных горных коз. Это было бы точное выполнение задания редакции. На самой пятьдесят пятой параллели в Читинской области не живёт никто. Но пейзажами не отделаешься. Корреспондент вздыхает и замечает время: 20 часов 31 минута 27 июня 61 года, долгота 116°45′ вост. Потом он записывает на дрыгающемся от вибрации колене: «Ощущение пустынности и дикости вокруг. Этакий Рерих-папа. Под нами горы. Они, как тесное стадо гигантских слонов, бегут куда-то, трутся боками, они шершавые и упругие. Видны только их спины. Вдоль хребтов кожа сильно потёрта, там лысины, струпья — это гольцы. А с солнечной стороны солнце очень слепит, и ни черта толком на этой параллели не видно, вся земля, все горы там сияюще-сизо-расплывчатые, будто гигантские дымящиеся волны катят прямо в борт „Антона“; „Антон“ качается на этих волнах, потому что идём очень низко». Корреспонденту очень нравится такая образность, но он боится, что редактор всё это выкинет. Или места не хватит. И вообще, при чём здесь слоны?
Инженер Тарасов уже спит, и снятся ему, как ни странно, тоже слоны. Он два года отработал во Вьетнаме на оловянном руднике главным инженером, повидал джунгли, слонов и обезьян. Сейчас ему мерещатся слоны, лениво поливающие друг другу спины из хоботов. Слоны снятся Тарасову только тогда, когда засыпает он в хорошем настроении. Глава комиссии по обследованию взлётной полосы в Чаре доволен. Вся эта комиссия выдумана им для того, чтобы заставить авиаторов доставить его в Чару. Истинная задача Тарасова — срочно добраться в Удокан, в Намингу, чтобы провести инспекцию геологической экспедиции.
Малюсенький, шатающийся зелёный самолётик лезет в узкий и мрачный туннель между облаками и горами.
Стремительно меркнет солнце.
Делается холодно.
Внизу уже снеговые вершины.
Девять человек и две маленькие русские гончие чувствуют себя неуютно.
Сабельной яркости радуга возникает под левым крылом. Скалы и снег несутся под самым брюхом «Антона». Темнота всё сгущается.
Самолётик начинает сваливаться в Чарскую долину. Скоро посадка. Все думают о ней и морщат лбы.
Пилот Евсеев оглядывается, изучает настроение пассажиров. И решает развлечь их. Он передаёт Воронцову иностранную авторучку с изображением женщины в чёрном трико. Если авторучку перевернуть, трико с женщины медленно сползает. Пассажиры несколько оживляются. Авторучка идёт по рукам. Стандартная красавица послушно обнажается. Мужчины хмыкают и качают головами. Ручка замыкает круг и возвращается в пилотскую кабину.
Перевал позади. Радуга исчезает. Внизу, в долине, уже давно вечер. А здесь вдруг на миг вспыхивает солнце над хребтом.
Самолётик продолжает стремительное падение.
Впереди мутная от тумана взлётная полоса.
Евсеев ведёт самолёт на посадку сразу, безо всяких кругов и рассматриваний. Все вцепляются в сиденья.
«Антон» прыгает, как молодая блоха. Из-под колёс с гулом летят брызги. Но всё кончается благополучно. «Антон» стоит, пофыркивая остывающим мотором.
— Не долго мучалась старушка в бандита опытных руках, — комментирует Фраерман.
Комиссия отправляется ночевать в пилотскую комнату.
Под ногами чавкает, но взлётная полоса совсем не в таком безобразном виде, как это представлялось в Чите. Принимать самолёты можно.
Комиссия шествует мимо разрушенных могил и покосившихся крестов — аэродром граничит с кладбищем. Вечерняя тишина. Где-то мычат коровы. Туман ползёт с реки. Пахнет деревней, тихой таёжной жизнью.
Все хотят есть, но доставать еду поздно. Начальник аэропорта забегает и с той, и с другой стороны. Он чувствует себя неуверенно. Он убеждён был, что никто из Читы не прилетит. Ведь дал же он сводку о непригодности аэродрома. Конечно, полоса в дурном состоянии, это, как говорится, факт, и мог же он тогда, имел право сходить на пару деньков в тайгу на охоту? «Антон» сел спокойно, и «Ли-2», очевидно, принять можно, но почему он должен был на свою ответственность их принимать? Главное для начальника Читинского аэропорта — определить, кто из комиссии старший. Командир эскадрильи вертолётов Воронцов самый важный и видный. Потому именно ему приносит начаэропорта в пилотскую комнату жареную щуку. Воронцов отсаживается в угол и с аппетитом ест, приговаривая:
— Люблю, знаете ли, рыбу: чудесная вещь щука… Это вам не солёная камбала…
Солёную камбалу здесь зовут «гидрокурицей». Гидрокурица идёт и на завтрак, и на обед, и на ужин.
Поделиться щукой с другими прилетевшими Воронцову не приходит в голову. Глотает слюну пилот Евсеев. Сразу заваливается спать второй пилот Вася: во сне его не мучают мысли о жене. Ложится и начальник горноспасателей. Температура у него уже за тридцать восемь, но по российскому обычаю ему совестно перед Тарасовым за свою болезнь, совестно и неудобно признаться, что дело ещё не началось, а он уже из него выбывает. А вдруг подумают, что он просто насморку поддался, чтобы завтра не работать, ни за что не отвечать?
Воронцов со смаком обсасывает косточки.
— А где вертолёт, приданный Удоканской экспедиции? — спрашивает его Тарасов, едва сдерживая накипающее раздражение.
Воронцов лениво ведёт глазом и не отвечает.
Единственный вертолёт, приданный Удокану, застрял в Наминге из-за поломки хвостового винта. Запасных винтов нет, и никто из лётного начальства не торопится его достать. Две с половиной тысячи людей отрезаны от мира. А если катастрофа, авария, случай тяжёлой болезни? И потом совсем уже непонятно, почему сами геологи должны ремонтировать посадочную площадку, тратить свои средства, давать технику. Просто горняки в безвыходном положении, а над лётным начальством не каплет. Потому и жуёт себе Воронцов щуку и причмокивает.
На крыльце почты в селе Чара опять тоскует корреспондент. К перилам крыльца привязана старая кобыла, запряжённая в низкую корявую телегу. На колёсах телеги грязь, много грязи. Грязь медленно подсыхает и время от времени тяжко плюхает на сырую землю. Старая кобыла спит. Она не просыпается даже сейчас, когда над самыми крышами села проходит на посадку самолёт. «Ли-2» вывернулся из-за близких гор, прорвал пелену дождя над ними, бесшумно подкрался к селу, неожиданно и свирепо рявкнул моторами и плюхнулся на мокрое поле за околицей.
— Во глубине сибирских руд… — бормочет корреспондент. Эти четыре слова не отвязываются от него уже пятый день. Сейчас он говорит их лошади. Лошадь недвижна, грустна, понура. Седые ресницы не дрогнут. Спит.
— Во глубине сибирских руд стоит дохлая лошадь, — говорит корреспондент мрачно.
Кольцо гор вокруг села затягивает сплошной серо-фиолетовой пеленой дождя. Где-то в горах гулко, как обвал, гремит гром. Улицы совершенно пустынны, покрыты чёрной грязью, вдоль заборов полосы ядовито-зелёной травы. Ветер трогает траву, приотворяет калитку палисадника. Потом калитка громко хлопает — старая ржавая пила, поставленная вместо пружины, возвращает её на место.
