Горы безмятежны. Тени облаков бесшумно бредут по голым вершинам, по каменистым осыпям, равнодушно падают в пропасти, подсинивают снег в лощинах. На склонах гор ярко зеленеют малахитовые глыбы.
У входа в штольню номер один сидят рабочие, курят, смотрят вниз в далёкую долину Наминги. Там ярко желтятся новым деревом домишки посёлка, отсюда они совсем крошечные.
Чуть кружится голова.
Трёхсотметровая пропасть.
Валуны, осыпи и двести двадцать девять косых и шатких деревянных ступенек. Три Исаакиевских собора, поставленные один на другой. И каждый день сюда надо подняться — с валуна на валун, со ступеньки на ступеньку; потом надо идти в забой и работать; потом спуститься.
Рабочие только что поднялись, они в поту, они дышат тяжело. За этот подъём и спуск в любую погоду — в мороз и пургу, в жару и безводье — им оплачивают тридцать минут рабочего времени. Гулко и тяжело стучат натруженные сердца, подрагивают ноги, с хрипом дышат груди, забитые табачным дымом.
Работяги сидят на самом краю пропасти, смотрят вниз и курят уценённый «Казбек» — по десять копеек пачка. Эти папиросы пролежали на полках сибирских магазинов с пятидесятого года.
— А на гору Казбек для туристов канатную дорогу построили, — говорит кто-то и щёлкает заскорузлым пальцем по папиросной коробке, по чёрному всаднику.
— Не на Казбек, а на Эльбрус…
— Сюда бы этих туристов…
Недалеко в лощине виден снег, грязный, вспухший; языком дохлой собаки извиваются между гор остатки лавины. Из-под языка выбивается ручей, бежит вниз по камням, звонко, прозрачно взбулькивая.
Пятого мая глухой ночью произошёл здесь снеговой обвал. Под пятнадцатиметровым слоем снега и камней погибли два проходчика.
Очень суровы здесь горы.
И этой зимой опять зависнут над дорогами и домами снеговые, стотонные гребни.
Удокану нужны миномёты. Говорят, в Хибинах уже применяют миномёты для обваливания лавин. Какой-то отставной майор разъезжает по горам и палит из старенького миномёта, и всё получается очень здорово. А читинские военные всё не могут решить этот вопрос, хотя геологи ещё прошлой зимой просили их об этом…
Работяги ворчат и жалуются на морозы, лавины, на то, что от снеговой воды, лишённой минеральных солей, фильтрующейся через омеднённые руды, женщины заболевают здесь зобом, а у мужчин крошатся зубы.
Спецкор слушает жалобы и вспоминает тихий голос Королькова. Тем, кто шёл здесь первым, пришлось собирать снег между камней на сопках столовыми ложками, чтобы натопить чайник воды. Теперь есть водопровод. Теперь есть дома, электровозы в штольнях, электростанция, баня, мощные вентиляторы, станки алмазного бурения, сотни машин, тракторов, бульдозеров, есть столовая, в которой кормят лучше, чем в Чите. Правда, кормят только консервами. Правда, есть жалобы на качество алмазных коронок. Но, например, Жидков — заместитель начальника управления — считает, что дело не в качестве коронок, а в неумении бурить ими. И быть может, его требовательность — залог будущей победы. Поэтому спецкор говорит:
— Хватит, ребятки, ныть. И к тому же скоро всё это кончится. Уедете вы отсюда. Закрывать собираются Удокан. Нашли медь в другом месте. Прекрасное месторождение возле самой железной дороги. В Казахстане. И по вскрытию очень удобное.
Он, конечно, врёт. Он знать не знает ни о каких новых месторождениях.
Долгая пауза, сопение, настороженность.
— Быть не может, — наконец растерянно говорит кто-то. И такой искренний страх на их лицах. Не может быть лучшего месторождения, нежели Удокан! Их Удокан! Не может быть, чтобы его закрыли! Спецкор чувствует, что больше врать не следует: слишком не нравится им сейчас его физиономия. Он сознается во лжи.
Рабочие уходят в чёрную, морозную дыру штольни. Над входом в неё по ржавому железу написано: «Никогда не бросай товарища, получившего увечье или заболевшего в пути». Они проходят под этой вывеской, и несколько минут ещё слышно, как чертыхаются крепкие глотки, когда ноги поскальзываются на ледяных сталактитах. Так они отшагают полкилометра до забоя и там, в глубине горы, среди промёрзшей ещё миллионы лет назад породы будут бурить шпуры и грузить вагонетки тяжёлыми, с зеленоватыми жилами камнями.
Начальник отдела труда и зарплаты экспедиции Бизяев живёт в маленьком, очень чистом, весело покрашенном домике с женой и сынишкой. За палисадником, аккуратно обложенные дёрном, растут маленькие топольки и лиственницы, видны следы ухода за ними и любви к ним. В таком домике могут жить только те люди, которые осели в Удокане навсегда, прочно. Бизяев здесь с пятьдесят шестого года, начинал с рытья канав, бил шурфы, искал глину. Он знает цену труду.
— Оплата времени, затрачиваемого на добирание к месту работы, не положена. Рабочий получает здесь пятьдесят процентов полевых. Получая полевые, он может разбить палатку хотя бы у самого места работы. То, что мы оплачиваем тридцать минут рабочим первой штольни, — нарушение закона. Мы оправдываемся только тем, что там и палатку поставить негде.
— За безводность ещё год назад платили двадцать процентов. После постановления об упорядочении зарплаты это отменили. Сразу резко возрос уход рабочих с производства. Особенно плохо с хорошими специалистами. Они сюда просто не едут. Добавочный коэффициент в районе Читы один и три, а здесь один и четыре. Какой же смысл идти на все лишения, связанные с работой в высокогорной, северной местности? Совершенно необходимо увеличить коэффициент до одного и шести. Необходимо выделить Удокан даже из ряда других северных районов Читинской области, ибо условия здесь неизмеримо труднее Чары или Тунгокочена. Изменением коэффициента мы одним махом решим все сложности.
— От кого это зависит?
— От Комитета по труду и зарплате при Совете Министров СССР.
Взрывнику двадцать четыре года, он тощ, длинен, жилист. Образование низшее. Месячный заработок четыреста рублей новыми деньгами.
Он идёт по штольне на Озёрном участке. На левом плече висит рюкзак. В рюкзаке двадцать пять килограммов детонита. На шее шестнадцать огнепроводных шнуров с наращенными уже на них детонаторами. В руках палка-забойник. В зубах папироса. Кепка на затылке. Длинные ноги цепляются за шпалы. Лампочка вырубает из кромешного мрака тупой конус дымчатого света. В конце штольни Тарасов и главный инженер Зуев.
— Прошу провожающих покинуть вагон, — флегматично объявляет взрывник, скидывая с плеча мешок. Никто не должен оставаться с ним в забое. И начальники уходят. Тишина смыкается вокруг Еремеева. И мрак. Над ним около километра спрессованных собственной тяжестью пород. У взрывника болит зуб. Он слушает, как затихают голоса начальников. Зуев рассказывает о том, как трудно было освоить новый способ крепления кровли при помощи штанг. Двухметровую штангу загоняют в породу, на конце штанги — клин, клин распирает породу, и она держится над штольней, как железобетонный свод. И не надо никакого крепёжного леса, и быстрее, и дешевле. Главный инженер Удокана очень молод и всё время счастлив, хотя без взбучки от начальства не проходит и месяца. Он счастлив потому, что беспредельно любит свою работу. Только истинная любовь к своей профессии даёт людям постоянную силу для преодоления здешних трудностей. И эту силу чувствуют в главном инженере и рабочие, и средний командный состав, и все начальники.
«Мощный парень. Образованный», — думает о Зуеве взрывник. Где-то ему завидно. Он вспоминает, что приятель Мишка посоветовал засыпать в зуб детониту. Мишка клялся, что это самый лучший наркотик. Взрывник чешет в затылке.
«Самое дурное, однако, — думает он, — это аммонал. Потому что от него руки желтеют. И фиг их потом отмоешь. Детонит, конечно, лучше… Насыпать или не насыпать его в зуб?»
Взрывник удрал из дому на шахту ещё в семнадцать лет. По глупости: ребятам надоело учиться, и они подбили его тоже бросить школу. А как теперь учиться, если каждый месяц в кармане четыре тысячи старыми деньгами?
Он осторожно берёт щепотку детонита и сыплет её в больной зуб. Сперва ничего, а потом кажется, будто вся взрывчатка мира разом ахнула у него между челюстей.
Взрывник ругается долго и сладко. Потом — раз! — берёт первый патрон и зло раскручивает его между ладоней. Два — снимает с шеи огнепроводный шнур и засовывает детонатор в патрон, прихватывает бечёвкой. Три — патрон засовывается в чёрную, круглую глотку шпура. Четыре — палка-забойник проталкивает патрон до упора. Всё это повторяется пятнадцать раз. А потом, как досылка снаряда в орудие, — ещё по пять патронов в каждую глотку шпура. Тишина давит на уши. Только слабый шорох картона по стенкам шпура.
— Ну, однако, повоюем… — бормочет взрывник, надрезая последний шнур для затравки на пятнадцать одинаковой длины отрезков, от спички поджигает крайний отрезок, любуется на то, как красиво горит. Потом один за другим поджигает свисающие шнуры. Патроны должны взрываться не одновременно, а в строгой последовательности. Взрывник подпаливает последний шнур, когда первый уже сгорел до половины. Всё вокруг в синем невкусном дыме. Горящие шнуры корчатся, сжимаются, жрут секунды. На какой-то миг Еремеев ощущает холодок в груди. Тянет уйти, возможно скорее. Но он, приближая лампу, ещё раз проверяет, как горят все пятнадцать шнуров. Потом задерживается ещё на миг, шевелит сапогом пустые пакеты — не завалился ли здесь где-нибудь неиспользованный патрон? Подбирает опустевший рюкзак и неторопливо шагает по штольне, повернувшись к детониту узкой, насмешливой спиной.
