И запомните: не будет пользы из гнева и злости!
Пришёл час, и был подписан приговор и этой корове, кормившей целую семью и бывшей приметой и гордостью города. Эх, если б свершилось Божье предопределение в срок, и умерла бы корова в конце отведённых ей дней, своей смертью… Но всё в руках Божьих: и человеческой жизни есть предел; и дом хороший и крепкий, над которым трудились строители его — будет в огне; и страна падёт перед врагом; и под тяжёлым ярмом наместника взбунтуется гневно; и кто руками остановит колесо Провидения?..
Или, если бы бес дурной попутал Реувена, или не телилась бы корова год-другой и продал бы он её на убой, то резник прочёл бы молитву как следует, благословляя деяние сиё, и проверили бы корову, и нашли бы её кошерной.
И освежевали бы её, и жир нутряной и жилы удалили, как положено, и продали бы жирное мясо евреям к субботе, и принято было бы оно варёным и жареным к праздничной субботней трапезе, так как знали люди заранее — это судьба любой коровы, так мир устроен и так будет.
Но с коровой Реувена не так всё было. Просто убили корову, ужасно и безжалостно, как если бы подкараулили человека и над душой его надругались.
Уродливо и гадко, и никто ожидать не мог, что случится такое среди евреев!
Год стоял засушливый, и заработки у всех в Дашии были скудные, равно как и у мясников. Хотя обычно их положение не такое уж незавидное, но в эти дни и им было нелегко. Случались и ссоры злобные, и рознь неприязненная, и были люди разобщены. Реувен, человек обычно миролюбивый, на этот раз тоже был втянут в разногласия. И тому, что случилось, нет особых причин для объяснения, да я и не судья, — я лишь рассказчик. Пусть другие выясняют, сопоставляют и судят. Не я. Выпал корове её жребий в ту минуту, когда Реувен оказался не на стороне мясников. Много глаз поглядывало на неё с недобрым интересом, но она-то этого не знала…
Сначала, тайно собрались злоумышленники в доме у отлучённого резника, второй раз — у главного мясника Дашии, у которого плечи были шире любой улицы в городе; и советовались, и решали, и договорились: в какой день, в котором часу, и где, и чтобы все были готовы, как один. Случилось всё на исходе субботы. Реувен, с домашними его, в сумерках вышли к корове, старшая дочь дала ей сырых отрубей и вместе с малышами гладила её и ласково хвалила, а корова слушала, жевала, и вдруг так глубоко и гулко вздохнула, что все содрогнулись, хоть и не знал никто — что должно случиться.
Да, скоро зима… И начали облака затягивать еврейские сердца, всем и каждому. Нет ни дров, ни тёплой одежды, а наготу свою люди прикрывать должны. Увидели облака их деяния, — и лишили людей заработка.
Полночь. Уже будут спать горожане в своих постелях, и ни в одном окне уж не засветится огонь. Будут спать они тяжёлым сном, а утром начнутся трудные будни… Но раньше, сын мясника медленно прокрадётся в темноте ко хлеву Реувена, туда, где корова. Замка нет, только верёвкой привязана корова к дереву. И разрежет верёвку вор своим острым ножом, и возьмёт корову за рога её, и поведёт её по узкой тропинке, а корова пойдёт, очень удивляясь. И вот, стоят в тишине человек и корова, перед входом в большой подвал мясника, где совещаются остальные пособники. И выйдут двое из них к корове, и свалят её на землю, и обшарят всё тело, а она лишь беспомощно будет колотить хвостом.
И вдруг потащат её силой в подвал, вниз, на подмостки, а она, сумев встать, будет, мыча, упираться, отказываясь идти. Но затолкают её в страшный подвал, хрипящую, с раздувающимися боками и чёрными блестящими и безумными глазами. И выйдут к ней семеро одетых как крестьяне людей, и лица их, освещённые маленькими свечками, горящими во тьме подвала, будут лосниться от выпитого «для смелости». И снова ощупают её и обшарят всю. И встанет один из мясников, огромный и сильный и захочет он повалить корову, но ноги её крепки как железо, и подойдут его подельники и станут помогать ему, а она вонзит ноги в землю, и ярость в глазах. И ударит её мясник о стену подвала головой её и содрогнётся подвал. И подлезут под брюхо ей, и свяжут ноги верёвками и все вместе навалятся на неё, и упадёт корова наземь, фыркая, хрипя и пытаясь развязаться, а люди держать её будут, со злобой, что и сами не знали ещё недавно.
Снаружи пошёл дождь и забарабанил по крыше подвала, и ветер дал себя услышать воя в щелях. И посмотрели мясники друг на друга, на свои потные лица, и сняли они рубахи, а у исподних подвернули рукава до самого верха.
А в стороне стоял резник отлучённый и точил большой старый нож сделанный из бритвы, и, закончив, осторожно провёл ногтем по лезвию. И вновь навалятся мясники на коровью спину, одни — ухватятся за передние ноги, другие — за задние, а двое самых крепких задерут ей голову кверху с огромной силой.
И страшное что-то повиснет в воздухе. И поднимется нож мясника, и хлестнёт по коровьему горлу. И взревёт корова дико и отчаянно, и выплеснется на землю, разбрызгиваясь красной пеной поток крови, будто открывшийся родник, широкой дугой стекая на землю в тусклом свете керосиновой лампы. И будет сочиться эта кровь отовсюду: с потолка и со стен; и везде эта кровь будет: на руках и на лицах, на одежде и под ней. И забьётся корова из последних, уходящих сил, вздрогнет и затихнет лёжа в озере крови. И встанут убийцы, и оттащат её с этого места в сторону.
Всё проходит. Прошёл и этот жуткий час, и умерла окровавленная душа рыжей телицы. Победил человек её жизнь!
И взял мясник нож и вонзил в коровье брюхо, и вывалил внутренности наружу, другие же стали сдирать с коровы шкуру и делали это с несдержанной силой и твёрдым сердцем, как никогда до этого. Содрали шкуру и стали разделывать тушу, разрубая её на части, и прежде отсекли голову и ноги. Один же мясник не совладал с собою, взял тёплую ещё, жирную печень и положил её на раскалённые угли печи в углу подвала. И капала кровь на угли, и ели мясники печень эту, без соли, с жадностью огромной, и облизали себе пальцы. И была бутыль с вином в подвале, и пили его все и ели до насыщения. И были они как жрецы Ваала, разделывающие жертву перед алтарём. Но не в храме Божьем было это, а в грязном подвале, и не перед исходом десяти колен израилевых из царства, а в пять тысяч шестьсот сорок пятом году от сотворения мира. Ночь заканчивалась, и дождь лил, не переставая, и ветер выл. И разделили люди корову на десять частей, и взял каждый часть его и положил в мешок, и взвалил мешок на спину. И разошлись они по своим лавкам безымянные и безызвестные.
Спящий город, лающие собаки, небеса затянутые тяжёлыми моросящими облаками — кто узнает, что случилось где-то в городке?
Но забыли мясники спешащие, запереть подвал, и пришли собаки и лизали кровь. А утром увидели, что корова Реувена исчезла из хлева и сказали, что украдена. И искали ее, и нашли через час рыжую шкуру, ещё совсем свежую.
И рассказали люди друг другу эту страшную историю и услышали её. А в доме несчастного Реувена — печаль, скорбь и горе. И не было в Дашии дня тяжелее этого, со дня её основания. И вышли люди на улицы, и шептались и говорили, и смотрели в лица друг другу, и словно Солнце и Луна затмились вдруг разом, и превратился город в Долину Мертвецов. Мерзкое и безбожное это деяние — убийство телицы в зрелости её, дикое и чудовищное!
А мясников судили в разных судах, и не раз, и наказаны они были и людьми и небом, и каждый, кто взял себе кусок мяса от убитой коровы много дурного повидал в жизни своей, и угроза, однажды нависшая над ними, не раз валилась на их дома и семьи. Не хочу я много говорить об этом.
А события эти описаны в истории городка Дашия и в городском регистре. Берите и читайте.
Тихо и мирно протекала жизнь в моём родном городке Тольна, устроившемся на берегу речки Талиш, что на юге красавицы Украины. В трёхстах двадцати еврейских домах, обосновавшихся на двух десятках длинных и коротких улочек, вьющихся вокруг базарной площади, было всё необходимое для жизни еврейской общины: был тут раввин с помощниками его, кантор, два резника, доктор и парикмахер, казначей для живых, и погребальное товарищество для умерших. Было две синагоги, старая баня, еврейская начальная школа, а в ней, как обычно, основательная неразбериха. На рынке, в центре города, был общественный колодец, а на окраине городка копали глину, которой обмазывали дома, и даже были ручные жернова во дворе синагоги, которыми из года в год мололи муку для мацы. Что ещё нужно еврею?..
К необычным событиям горожане страсти не испытывали, детей на нездешних не женили, не любили странствовать и не важничали перед другими. Семья и дух её, объединяли близких и далёких. Не было разногласий внутри общины. Скряги и покладистые, ремесленники и торговцы, домовладельцы и управляющие, несмотря на небольшие различия, которые Всевышний сотворил между жителями соседних улиц, ходили к друг другу в гости по будням и в праздники.
