– Что это? Что это? – пролепетал он, опустив плечи и вытягивая шею, чтобы лучше видеть, как обычно делают близорукие, сначала скорее заинтересованный, чем испуганный этим зрелищем.
И словно в ответ, из соседней комнаты, разорвав жуткую тишину смерти, послышался пронзительный, хриплый детский крик.
Чезарино тотчас же обернулся, словно этот крик хлестнул его по спине, и, дрожа всем телом, посмотрел на служанку, которая молча плакала, стоя на коленях у постели.
– Ребенок?
– Там, – кивнула она на дверь.
– Ее? – скорее выдохнул, чем проговорил он. Служанка утвердительно кивнула головой.
Он снова обернулся к матери, но не в силах был смотреть на нее. Потрясенный неожиданным, ужасным разоблачением, которое ошеломило его и точно убило горе у него в груди, он закрыл глаза руками и почувствовал, что из глубины его судорожно сжавшегося тела рвется крик, который не пропускает сдавленное отчаянием горло.
Так, значит, от родов? Умерла от родов? Но как же? Так вот почему? И вдруг в нем вспыхнуло подозрение, нет ли там, откуда донесся детский плач, кого-нибудь; он с ненавистью взглянул на служанку.
– Кто… кто?
Больше он ничего не мог выговорить.
Дрожащей рукой он пытался поправить очки, скользившие с носа, мокрого от слез, которые неожиданно хлынули горячим потоком.
– Идите… идите… – говорила ему служанка.
– Нет… скажи мне… – настаивал он.
В конце концов он заметил, что вокруг кровати стоят незнакомые люди и смотрят на него изумленно и сочувственно. Он замолчал и позволил служанке увести себя в комнатку, где жил до поступления в колледж.
Там была только акушерка, которая недавно выкупала еще красного и опухшего новорожденного.
Чезарино с отвращением посмотрел на него и снова обернулся к служанке.
– Никого? – сказал он почти про себя. – А этот ребенок?
– О, мой синьорино! – воскликнула служанка, стискивая руки. – Что я могу сказать? Я ничего не знаю. Мы как раз говорили об этом с акушеркой… Я, право же, ничего не знаю! Могу поклясться, что сюда ни разу никто не приходил.
– Она тебе не говорила?
– Никогда, ничего! Никогда ничего она мне не рассказывала, а я, конечно, не смела спрашивать… Она плакала, вот что. Все время плакала потихоньку! Перестала выходить из дому, когда стало заметно… Вы меня понимаете…
Чезарино в ужасе поднял руки, требуя, чтобы служанка замолчала. В ужасной пустоте, порожденной этой внезапной смертью, он чувствовал неодолимую потребность узнать все и вместе с тем не хотел ничего знать. Позор был слишком велик. Его мать умерла от этого позора, и она все еще здесь, в доме.
Закрыв лицо руками, Чезарино остановился у окна и в одиночестве принялся размышлять.
Он, как и служанка, не мог вспомнить ни одного мужчины, который казался бы подозрительным, пока он жил здесь. Но на стороне? Его мать так мало бывала дома! А что он знал о ее жизни на стороне? Что делала его мать вне узкого круга их общения, здесь, по вечерам, за ужином? У нее была другая жизнь, в которую ему всегда был закрыт доступ. Наверное, она сошлась с кем-то… С кем? Она плакала. Значит, тот ее бросил, не желая или не имея возможности на ней жениться. Вот почему она отдала сына в колледж: хотела избавить и себя, и его от неизбежного позора. Но потом? Ведь он бы кончил колледж в июле. А тогда? Или она думала скрыть все следы своего падения?
Он отнял руки от лица и снова посмотрел на ребенка. Акушерка запеленала его и положила на кровать, на которой спал Чезарино, когда жил дома. Чепчик, распашонка, нагрудничек… Нет, она, очевидно, хотела оставить ребенка у себя. Ну, конечно, сама приготовила ему приданое. А значит, выйдя из колледжа, Чезарино нашел бы дома незнакомое маленькое существо. Что сказала бы ему мать тогда? Вот, вот почему она умерла! Кто знает, какую страшную тайную муку пережила она за эти месяцы! Ах, подлец, какой подлец тот, кто обрек ее на эту пытку, бросил ее опозоренной! И она пряталась дома, скрывая свое положение, и, быть может, лишилась места преподавательницы в профессиональной школе… На что она жила все эти месяцы? Вероятно, на сбережения, отложенные за долгие годы работы. А теперь?
Чезарино вдруг почувствовал, что пустота вокруг него становится еще страшнее и безбрежнее. Он был один, один на свете, без помощи, без родных, близких или дальних; один с этим маленьким существом, которое при появлении на свет убило мать и само очутилось в такой же пустоте, обреченное на такую же судьбу… без отца… как ион.
Как и он? Ну да, быть может, и он, – почему это раньше не приходило ему в голову? Быть может, и он тоже родился так! Что знал он о своем отце? Кто был этот Чезаре Брей? Брей? Но разве это не фамилия его матери? Да, Энрика Брей. Так она подписывалась, и знали ее как учительницу Брей. Если бы она была вдовой, то, поселившись в Риме и начав преподавать, она не стала бы называться своей прежней фамилией или, в крайнем случае, присоединила бы ее к фамилии мужа. Но нет, Брей была ее собственная фамилия; и он, следовательно, носит фамилию матери, а покойный Чезаре, совершенно неведомый ему, не оставивший в доме никаких следов, быть может, никогда и не существовал. А вдруг он был Чезаре, но не Брей… Кто знает, как настоящая фамилия его отца! И почему он до сих пор обо всем этом не думал?
– Послушайте, бедненький синьорино, – сказала ему служанка. – Акушерка хотела бы вам сказать… Эта крошка…
– Да, – прервала ее акушерка, – эта крошка нуждается в молоке. Кто его даст?
Чезарино растерянно взглянул на нее.
– Я говорила, – продолжала акушерка, – что… раз он так родился… и матери, бедняжки, больше уж нет… а вы, бедный мальчик, не сможете заботиться о малютке… я говорила…
– Что надо забрать его? – нахмурившись, спросил Чезарино.
– Я, видите ли, – продолжала она, – должна буду сейчас сообщить о нем в городскую управу… Я хочу знать, что вы собираетесь делать.
– Да, – снова смутившись, сказал Чезарино. – Да… Подождите… я хочу, я хочу раньше посмотреть…
И он оглянулся, словно чего-то искал. Служанка пришла ему на помощь.
– Ключи? – тихо спросила она.
– Какие ключи? – машинально повторил он.
– Вы ищете связку ключей, чтобы посмотреть… или еще что? Видите, вон они там, на подзеркальнике в маминой комнате.
Чезарино пошел было туда, но вдруг остановился при мысли, что опять увидит мать, теперь, когда он все знает. Служанка, которая следовала за ним, прибавила еще тише:
– О многом нужно позаботиться, синьорино. Я знаю, вы, конечно, растерялись, совсем один, бедная, невинная душенька… Врач приходил, я бегала в аптеку… накупила много всего… но это пустяки, теперь надо подумать и о бедной маме, не правда ли? Что делать? Сами посудите.
Чезарино пошел за ключами. Он снова увидел на постели мать, вытянувшуюся и окоченелую, и, точно околдованный, подошел к ней. Ах, немы, немы теперь навсегда эти губы, которые так много должны были ему сказать! Она унесла с собой в ужасное безмолвие смерти тайну этого ребенка и тайну его собственного рождения… Но, быть может, если поискать, порыться… Где же ключи?
Он взял их с подзеркальника и последовал за служанкой в кабинет матери.
– Поищите здесь, вот в этом шкафчике.
Он нашел там немногим более ста лир – быть может, все, что осталось от сбережений.
– Больше ничего?
– Ничего, но подождите…
В шкафчике он нашел несколько писем и решил тотчас же прочесть их. Но эти письма (всего три) были от одной учительницы профессиональной школы, которая послала их матери в Рио Фреддо, где два года тому назад они провели вместе летние каникулы. А через год эта учительница, коллега матери, умерла. Из последнего письма вдруг выпала записка, и служанка торопливо подобрала ее.
– Дай сюда! Дай сюда!
Записка была написана карандашом, без обращения, без даты и гласила:
«Сегодня невозможно. Постараюсь в пятницу. Альберто».
– Альберто… – повторил Чезарино, глядя на служанку. – Это он! Альберто… Ты его знаешь? Ничего не знаешь? Совсем ничего? Говори!
– Ничего, мой синьорино, ведь я же вам сказала!
Он снова стал шарить в шкафчике, в ящиках комодов, всюду, перерыл всю комнату, но ничего не нашел. Одно только имя! Известно только, что отца ребенка зовут Альберто. А его отца – Чезаре… Два имени, ничего больше. А она лежит мертвая, там! И вокруг все те же вещи, бесчувственные, безучастные. И он один, в этой пустоте, с ребенком, едва родившимся, но уже никому не нужным; у него самого до сих пор все же была мать. Бросить ребенка? Нет, нет, бедный малютка!
Охваченный острой жалостью, в которой уже проступала братская нежность, он почувствовал, как в нем возрастает энергия отчаяния. Он взял из шкафчика несколько драгоценных безделушек и отдал их служанке, чтобы та раздобыла денег на первое время. Затем пошел в маленькую гостиную и попросил служителя позаботиться обо всем, что надо было сделать для мамы. Вернулся к акушерке и попросил ее немедленно найти кормилицу. Сбегал за своей форменной фуражкой в комнату покойницы; в душе поклялся матери, что ни малыш, ни сам он не погибнут, и побежал в колледж переговорить с директором.
