В последующие месяцы я не больше интересовался пивом, чем кухонной плитой после того, что я обжегся об нее. Взрослые были правы: пиво не годилось для маленьких детей. Взрослые пили его, но ведь они так же равнодушно принимали пилюли и касторовое масло. Что касается меня, то я прекрасно обходился без пива. Да и до самого дня моей смерти мог бы я так же хорошо без него обходиться. Но судьба решила иначе. Куда бы я ни повернулся, на каждом углу в том мире, где я жил, меня манил и звал к себе Зеленый Змий. Не было никакой возможности спрятаться от него; все пути вели к нему. Однако мне пришлось целых двадцать лет провести в контакте с этим мошенником, чтобы заставить себя развить известную подленькую симпатию к нему.
Следующее сражение мое с Зеленым Змием произошло, когда мне было семь лет. В одно воскресное утро я оказался — каким образом, или почему, теперь уже не сумею сказать, — на ранчо семьи Моррисеев. У них собралось большое количество молодежи с соседних ранчо. Тут были и старшие, которые начали пить уже с зари, а некоторые из них даже и с вечера.
Скоро они уже громко говорили все зараз, шумя и крича по обычаю широкогрудых людей, работающих на открытом воздухе, обычная молчаливость которых рассеяна вином. Я, маленький семилетний мальчишка, наблюдал за ними со страхом; дрожащее тело мое было напряжено, как тело оленя, готовящегося к бегу; я с изумлением глядел через растворенную дверь и узнавал много нового о странностях людей. И я дивился Черному Мату и Тому Моррисею, валявшимся на столе, обнимавшим друг друга и проливавшим слезы нежности.
Кутеж на кухне продолжался, и девушки начали бояться. Им были хорошо известны последствия опьянения, и все были уверены в том, что произойдет что-нибудь ужасное. Они заявили, что не хотят присутствовать при этом, и кто-то из них предложил поехать на большое ранчо итальянцев в четырех милях оттуда: там можно было устроить танцы. Они немедленно же ушли попарно, девушки с молодыми людьми, и отправились вдоль песчаной дороги. Каждый юноша шел со своей возлюбленной; вы можете быть уверены в том, что семилетний ребенок всем интересовался и знал все любовные дела околотка. И у меня оказалась моя пара.
Со мною шла маленькая девочка ирландка, приблизительно моих лет. Мы были единственными детьми в такой неожиданной прогулке. Самым старшим из нас было, быть может, двадцать лет. Были и совсем молоденькие девочки, четырнадцати и пятнадцати лет, считавшие себя взрослыми и гулявшие со своими кавалерами. Но мы с моей маленькой ирландкой были самые младшие, и мы шли, держась за руку, причем я иногда, по указанию старших, обнимал ее за талию. Но это было неудобно и не нравилось мне. Я был чрезвычайно горд в это воскресное утро, идя по длинной и скучной дороге между песчаными пригорками. И у меня была своя девушка, и я был маленьким мужчиной.
На ранчо итальянцев жила семья холостяков. Наше появление было встречено с восторгом. Всем было налито красное вино, а длинную столовую отчасти освободили от мебели для танцев. Молодые люди с молодыми девушками танцевали под звуки гармонии…
…Когда наши итальянцы-хозяева предлагали мне вина наряду со всеми другими, то я отказывался. С меня было вполне достаточно моего случая с пивом, и я не имел никакого желания делать дальнейшие опыты в этом направлении. К несчастью, молодой итальянец, по имени Питер, большой любитель дразниться, увидал меня, сидящего в одиночестве; подстрекаемый мгновенно явившейся фантазией, он налил стакан вина и передал его мне. Он сидел за столом как раз против меня. Я отказался. Лицо его сделалось суровым, и он продолжал настойчиво предлагать мне вино…
…Быть может, Питер немного выпил. Как бы то ни было, но глаза его были черные, блестящие и полные озорства. Они были для меня неведомой тайной, и как мог я, семилетний мальчишка, анализировать их озорство? Я видел в них угрозу внезапной смерти и нерешительно отказался от вина. Выражение их изменилось: оно стало грозно и повелительно. Питер толкнул стакан ко мне поближе.
Что мне оставалось делать? С тех пор я часто встречался лицом к лицу со смертью, но никогда уже не испытывал такого смертельного страха, как тогда. Я поднял стакан к губам, и Питер смягчился; я понял, что он не убьет меня сразу. Это было облегчение, но вино было противно мне. Это было дешевое молодое вино, горькое и кислое, сделанное из отбросов и остатков виноградников и бродильных чанов; оно было еще гораздо хуже, чем пиво. Если принимать лекарство, то надо глотать его с решимостью; я так и сделал: я откинул голову назад и выпил вино большими глотками. Мне пришлось затем еще глотнуть для того, чтобы удержать эту отраву в себе. Неоспоримо, это была отрава для организма ребенка.
Теперь мне ясно, что Питер был изумлен. Он налил еще полстакана и передал его мне через стол. Я был парализован страхом и в отчаянии от неожиданной судьбы своей я машинально выпил еще и эту порцию. Питер не находил себе места от изумления; он решил показать чудо-ребенка другим и подозвал Доминика, молодого усатого итальянца. На этот раз мне дали полный стакан. Чего не сделаешь для спасения жизни? Я взял себя в руки, подавил спазмы отвращения и залпом выпил противную жидкость.
…Я не знаю, сколько я тогда выпил. Я помню бесконечное страдание от страха среди компании убийц, бесконечное число стаканов с красным вином, передаваемых вдоль голых досок залитого вином стола и затем вливавшихся мне в горло.
…Компания итальянцев наблюдала за мною и дивилась ребенку-феномену, глотавшему вино с равнодушием автомата. Я не хвастаюсь, заявляя, что, по моему убеждению, они впервые видели что-нибудь подобное.
Время проходило. Большинство более уравновешенных девушек, видя пьяные шутки молодых людей, решило отправиться домой. Я оказался у дверей, рядом с моей маленькой девочкой. Она не прошла через мои переживания и поэтому была вполне трезвой. Ее занимали покачивания на ногах юношей, пытавшихся идти рядом со своими девушками, и она стала передразнивать их. Мне это показалось очень забавным, и я также стал шататься с видом пьяницы. Для нее это прошло безнаказанно, так как она ничего не пила, тогда как винные пары стали быстро подниматься к моей голове. Движения мои немедленно стали реалистичнее, чем ее движения. Я скоро уже стал удивлять самого себя. Я увидел, как один молодец, пройдя несколько неверных шагов, остановился у края дороги, сосредоточенно поглядел в канаву и после, по-видимому, глубокого размышления упал в нее. Это показалось мне верхом комизма: я пошел, спотыкаясь, к канаве, с твердым намерением удержаться на краю ее. Однако я пришел в себя на дне ее, причем несколько испуганных девушек принялись вытаскивать меня.
Мне уже не нравилось играть «в пьяного». Я перестал ощущать какое бы то ни было веселье. Глаза мои заплыли, и я ловил воздух широко раскрытым ртом. Девушки вели меня с двух сторон, но ноги мои казались налитыми свинцом. Выпитый алкоголь бил мне по сердцу и по мозгу, как дубина. Если бы я был слабым ребенком, то я уверен, что он убил бы меня. Как бы то ни было, но я знаю, что я был ближе к смерти, чем предполагал кто-нибудь из перепуганных девушек. Они ссорились между собою, обвиняя друг друга в недосмотре; некоторые из них плакали обо мне, о себе и о постыдном поведении молодых людей. Но все это меня не интересовало; я задыхался, с трудом ловя воздух; всякое движение было мучением, еще сильнее затрудняя дыхание. Но девушки настойчиво заставляли меня идти;до дому же было четыре мили ходьбы. Четыре мили! Я помню, как неверный взор мой упал на мостик, пересекавший дорогу, казалось, в бесконечном расстоянии от меня; на самом же деле он был в ста шагах от нас. Добравшись до него, я упал и лежал на спине, порывисто дыша. Девушки хотели помочь мне встать, но я был беспомощен и задыхался. Их крики ужаса привлекли Ларри, пьяного юношу семнадцати лет, принявшегося воскрешать меня тем, что прыгал по груди моей. Я слабо вспоминаю это и крик девушек, боровшихся с ним и оттаскивавших его от меня. После этого я уже ничего не помню, хотя и узнал позднее, что Ларри скатился под мост и провел под ним ночь. Было уже темно, когда я пришел в себя. Меня несли четыре версты в бесчувственном состоянии и уложили в постель. Я был болен; кроме страшного напряжения сердца и нервов, я постоянно впадал в безумный бред. Все страхи и ужасные представления, гнездившиеся в моем детском мозгу, нашли себе исход. Самые страшные видения казались мне действительностью. Я видал убийства, и убийцы гнались за мною. Я кричал, безумствовал и дрался. Страдания мои были невероятны. Когда я временно выходил из состояния бреда, то до меня доходил голос матери, говорившей:
— Я боюсь за мозг ребенка. Он сойдет с ума.
И когда я вновь впадал в состояние бреда, то слова эти преследовали меня, и мне казалось, что меня запирали в дом умалишенных, что надзиратели там били меня, а сумасшедшие окружали меня воющей толпой.
