Что же касается Джона, то для него успех такой коренной перемены был вне сомнения. Нужда была уже достаточно велика, чтобы нанести давно приберегаемый искусный удар, как и подобает старому кузнецу своего счастья, который не бьет молотом впустую, и Джон исподволь, но упорно стал присматривать себе жену. И — удивительное дело! — казалось, что одно это решение уже приворожило ему счастье. На той же неделе прибыла в Зельдвилу и поселилась там пожилая вдова с дочерью на выданье; звали ее госпожа Олива, а дочку — девица Олива. «Кабюс-Олива!» — так сразу же зазвучало у Джона в ушах и откликнулось в его душе. Если под такой фирмой открыть даже небольшой магазин, он должен через несколько лет вырасти в большой торговый дом. И Джон благоразумно приступил к делу, вооружившись всеми своими атрибутами.
Они состояли из очков в золоченой оправе, трех эмалевых запонок на золотой цепочке, длинной золотой цепи от часов со множеством брелоков, перерезавшей расцвеченный жилет, огромной нагрудной булавки со вделанной в нее миниатюрой, изображавшей битву при Ватерлоо, далее — из трех или четырех массивных перстней и толстой камышовой трости с набалдашником в форме перламутрового бочонка, который мог служить одновременно биноклем. В карманах у него всегда находились следующие предметы, которые, усаживаясь, он вынимал и раскладывал перед собою: большой кожаный футляр, где покоился мундштук для сигары, изображающий Мазепу, привязанного к коню, — когда он курил, эта группа доходила ему до бровей и была настоящим шедевром; затем красный портсигар, в котором лежали отличные сигары в обертке с вишнево-красными и белыми полосами, причудливое, щегольское огниво, серебряная табакерка и вышитая записная книжка. Носил он с собой также сложнейший и изящнейший кошелек со множеством потайных отделений.
Все это снаряжение казалось ему идеальным для человека, наделенного счастьем. Он приобрел его как смело задуманное обрамление будущей жизни еще в то время, когда проедал последние крохи своего состояния; но был в этом еще более глубокий смысл. Эти побрякушки были не столько украшением безвкусного и тщеславного человека, сколько школой терпения и выдержки, утешением в тяжелые времена, подготовкой к достойной встрече с долгожданным счастьем, которое все же могло явиться, яко тать в нощи. И он скорее умер бы с голоду, чем согласился продать или заложить самое ничтожное из этих украшений. Ведь благодаря им он не казался нищим ни свету, ни себе самому, почему и приучил себя терпеть крайнюю нужду без ущерба для своего внешнего лоска. Чтобы ничего не потерять, не разбить, не испортить, сохранить все в порядке, требовалась достойная и спокойная манера держать себя. Ничего хмельного, никаких волнений не мог он себе разрешить и действительно сохранил своего Мазепу в течение десяти лет в целости, не отломив от него ни уха, ни развевающегося конского хвоста, а колечки и крючочки его футляров и несессеров закрывались так же исправно, как в день их создания. При всех этих украшениях приходилось также сохранять в опрятности сюртук и шляпу, всегда носить чистую манишку, чтобы показывать свои запонки, цепочки и булавки на белоснежном фоне.
Правда, все это требовало больших усилий, чем он соглашался признать в своем изречении о немногих искусных ударах, но ведь всегда ошибочно считали, что творения гения создаются без всякого труда.
Если две упомянутые женщины были счастьем, то оно не прочь было попасть в сети, расставленные искусным мастером; благодаря своему благопристойному виду и многочисленным украшениям он показался им как раз тем мужем, в поисках которого они приехали в этот город. Его праздный образ жизни говорил за то, что они имеют дело с обходительным и обеспеченным человеком, живущим на проценты со своего капитала, с рантье, который, наверно, хранит ценные бумаги в надежной шкатулке. Они завели было речь о собственной обеспеченности, но, заметив, что господин Кабюс не придает этому особого значения, благоразумно замолчали, решив, что бескорыстного человека пленили только их личные достоинства. Короче говоря, не прошло и нескольких недель, как он обручился с девицей Олива и сейчас же уехал в главный город, чтобы выгравировать богато разукрашенную визитную карточку с пышным двойным именем, заказать роскошную вывеску и установить торговые связи для кредитования будущего мануфактурного магазина. Он даже так возгордился, что купил два или три аршина из полированного сливового дерева, несколько дюжин вексельных бланков с торговыми эмблемами, прейскуранты, золотообрезные бумажки для наклеек, торговые книги и многое другое.
В радостном настроении вернулся он в свой родной город к невесте, единственным недостатком которой была несоразмерно большая голова. Его встретили приветливо и радушно и в ответ на отчет о его путешествии сообщили, что все документы, требуемые для венчания, невеста получила. Но сообщение это было сделано с несколько смущенной улыбкой, словно его хотели подготовить к какой-то незначительной и все же щекотливой подробности. В конце концов все выяснилось. Мать действительно была вдовой по имени Олива, но дочь, рожденная ею до брака, в официальных бумагах и гражданских актах носила фамилию матери. Фамилия же эта была Хайптле. Невеста называлась девицей Хайптле, а будущая фирма — «Джон Кабюс-Хайптле», что означает попросту «Ганс — капустная головка».
Безмолвно стоял жених перед своей невестой, созерцая злосчастную половину своего последнего мастерского произведения, и, наконец, воскликнул:
— И с такой огромной головой называться «головка»!
Невеста, потупившись, испуганно и смиренно ждала, пока пронесется буря, так как еще не подозревала, что Кабюса главным образом прельстила ее звучная фамилия.
А господин Кабюс без лишних разговоров отправился домой, чтобы обдумать, как ему быть дальше. По дороге местные балагуры окликали его Ганс Капустная Головка, ибо тайна его уже была раскрыта.
Три дня и три ночи пытался Джон перековать свое неудачное произведение. На четвертые сутки он решился и сделал предложение матери своей невесты. Но возмущенная женщина, успевшая за это время разнюхать, что у господина Кабюса никакой шкатулки красного дерева с ценными бумагами не имеется, с презрением указала ему на дверь и переехала со своей дочерью в соседний город.
Так растаяло перед взорами господина Джона блистательное «Олива», словно радужный мыльный пузырь в голубом эфире, и он стоял, растерянно сжимая в руке молоток, которым ковал свое счастье. Этот неприятный случай стоил ему последних сбережений, и поэтому он должен был приняться за настоящую работу или искать по крайней мере какой-то реальной основы своего дальнейшего существования. Проверив свои возможности, он нашел, что умеет только отлично брить, а также, править и точить бритвы. Он снял в нижнем этаже узенькую комнатушку и устроился там со своим тазом для бритья, прибив к двери дощечку с надписью «Джон Кабюс». Эту дощечку он собственноручно выпилил из роскошной вывески своей будущей фирмы, отделив от нее с тихой грустью утерянное «Олива». Однако прозвище Капустная Головка за ним так и осталось, и благодаря ему он даже приобрел клиентов, так что в течение нескольких лет жил довольно сносно, скоблил щеки, правил бритвы и, казалось, окончательно забыл о своем заносчивом изречении.
Но однажды завернул к нему человек, только что вернувшийся из длительного путешествия. Сидя в кресле с намыленным лицом, он небрежно спросил:
— Судя по вашей вывеске, в Зельдвиле проживают еще Кабюсы?
— Я последний в роде, — ответил не без достоинства цирюльник, — но почему вы меня об этом спрашиваете, разрешите узнать?
Незнакомец промолчал, и лишь после того, как Джон побрил и почистил его и получил полагающееся вознаграждение, он ответил:
— Я знал в Аугсбурге одного богатого старого чудака, который все уверял, что бабушка его была швейцарка, урожденная Кабис из Зельдвилы, и ему было бы весьма интересно знать, остался ли там кто-нибудь из этого рода.
После этого клиент удалился. Ганс Капустная Головка думал-думал без конца, волновался и, наконец, стал смутно припоминать, что среди его родни была женщина, вышедшая много лет тому назад замуж в Германию и не подававшая потом о себе никаких вестей. В нем внезапно проснулось трогательное семейное чувство, романтический интерес к родословному древу, и он с тревогой спрашивал себя, зайдет ли путешественник еще раз. Судя по скорости, с какой росла его борода, он должен был прийти через два дня. И тот действительно явился точно к сроку. Джон намыливал и скоблил его, еле сдерживая дрожь нетерпения, и когда все было закончено, его, наконец, прорвало, и он стал настойчиво выпытывать более точные сведения. Собеседник ответил: зовут старика попросту господин Адам Литумлей, он женат, но детей у него нет, и живет он в Аугсбурге на такой-то улице.
