– Постой! Куда торопишься? – ласково взглянул он на нее. – Растешь, хорошеешь, распускаешься, как горная роза… – и потом обернулся к хозяину. – Почему жениха не подыщешь ей хорошего? Грех, право же грех медлить со свадьбой, если девушке пришла пора итти замуж.
Стоило только заговорить о замужестве, как Циция вырвалась и стремительно убежала.
– Что ж делать, дядя, не слушается она меня, не хочет замуж итти, – ответил Коргоко. – Посоветуй ей сам, может, она тебя послушается.
– Эх, все девушки говорят – нет! Может, ты прочишь ей в женихи того, кто ей не нравится?
– Нет, нет, что ты? Пусть сама выбирает, кто ей угоден. Только за нищего, за безродного ее не отдам, за человека, не знающего цены домашнему добру…
– Разве мало у тебя добра, что ты еще за богатством гонишься, Коргоко! Всего тебе господь послал вдоволь, какого тебе еще богатства желать?
– Как же мне быть, дядюшка, ведь одна у меня дочь, не могу я взять к себе в дом зятя нищего, убогого. Такой и за домом присмотреть не сумеет, и девушке, бедняжке, счастья не даст…
– Ты человека ищи, Коргоко, человека! За богатством не гонись!
– Что перед богом грешить… Друзей у меня много, гости часто бывают, – диамбег ли, начальник ли какой – все ко мне заезжают… Всех надо встретить, приветить… По плечу ли это бедняку?
– Эх-хе-хе! – вздохнул старик. – Девушку замуж отдают не для того, чтобы всяких диамбегов принимать. Не делай себя посмешищем!
Коргоко смутился: постоянные наезды диамбегов еще не совсем лишили его совести.
– Дяденька, ну, ты мне посоветуй, скажи, к кому у тебя-то сердце лежит? – спросил Коргоко.
– К кому? А ты раскрой глаза пошире, посмотри вокруг и увидишь, – рассердился старик. – Вот хотя бы и Бежия, – чем не жених?
– Что-о-о? – Коргоко даже привстал от удивления. – Советуешь отдать дочь за батрака?
– А почему бы и нет? Парень он ладный, работящий, скромный, к тому же отважный и честный. Что, еще требуется?
– Да ведь он у моего стола кормится!
– Будет тебе, Коргоко! Зря ты говоришь… Крестьянин создан для труда и тунеядцем быть не может. А не все ли равно, где он работает – у себя или у чужих, лишь бы честно работал.
– Нет, дядя, ты мне этого не говори! Лучше мне собственными руками похоронить свою дочь, чем за батрака ее замуж отдать!
Вдруг дверь скрипнула, и край платья мелькнул в просвете.
Циция стояла за дверью и слышала каждое слово. Сердце ее сильно билось. Она с трепетом ждала конца разговора, ее бросало то в жар, то в озноб. Последние слова отца сразили ее, она едва удержалась на ногах. Слезы ручьем хлынули из глаз.
Циция и Бежия давно полюбили друг друга, и хотя между ними не было сказано еще ни одного слова, но сердцами своими, пылавшими страстью, они чувствовали, что созданы друг для друга и что никогда не смогут изменить этому чувству. Скрытые от чужого глаза, но понятные им беседы без слов давали им столько счастья, столько чудесной ласки, сулили им такие надежды, что их невольно влекло друг к другу.
Когда весь разум, вся душа, все сердце, все существо девушки охвачено единственным желанием – быть вместе с любимым, когда всегда и везде стоит перед ней милый образ, тогда тот, кого любит, кого ласкает ее сердце, неизменно сопутствует ей, радуя ее и волнуя, и она каждый день с трепетом ждет минуты встречи, когда сможет сказать ему: «Я твоя!..» Боже, какое это должно быть счастье! И вдруг поперек пути встает какая-то враждебная сила – чужая воля, чужое право, от которых зависит все счастье жизни. Видеть, что сила эта вмешалась, грубо коснулась сокровенного чувства и… своими ушами услышать приговор… Боже, как должно быть трудно его выслушать! Циция испытала сама эту пытку, когда услышала слова отца: «Лучше собственными руками похороню дочь, чем отдам ее за своего батрака».
Циция упала на тахту. Она долго и горько плакала. И вдруг вскочила, исполненная гневной решимости.
– Хорошо, если так, посмотрим, за кого ты меня отдашь! – воскликнула она.
Незадолго до прихода Циции с обедом Бежию, посетил его товарищ-пастух.
– Мой отец, – говорил юноша, – ходил по твоему поручению к Коргоко и выведал у него окольными путями, не согласится ли он отдать за тебя Цицию.
– И что же? – почти беззвучно спросил побледневший Бежия.
– Отказался наотрез выдать дочь за батрака.
– Отказался, – прошептал Бежия, едва шевеля бескровными губами. – Как же теперь быть?
– Отец говорит, – пусть не падает духом, может, еще и уломаем его.
– Все напрасно. Ничего не поможет. Коргоко тверд, как кремень.
– Что ты, Бежия! Если отец откажет, мы похитим девушку. Сама-то она пойдет за тебя?
– Не знаю…
– Ты еще не говорил с девушкой?
– Нет…
– Вот тебе раз! О каком же сватовства тогда шла речь?
– Не знаю, ничего не знаю… Люблю ее, гибну, не могу жить без нее… и больше ничего не знаю.
– Опомнись, Бежия! – воскликнул юноша. – Вот придет она сегодня, принесет обед пастухам, ты поговори с ней, и если она согласится, все остальное легко уладить; ей-богу, сами все уладим!.. А теперь я пойду, – отару оставил без присмотра… Крепись, брат, мужчине не подобает падать духом.
Друзья решили, что и в самом деле все зависит от девушки, а отказ отца еще ничего не означает, и, успокоившись, расстались.
Вскоре пришла Циция и принесла обед.
Долго сидели Бежия и Циция друг против друга, бессознательными движениями поднося ко рту деревянные ложки с парным молоком. Перед ними на кожаном мешке были разложены ломти желтой, как янтарь, кукурузной лепешки. Они полдничали, но, увы, не чувствовали вкуса еды. Сердца их, переполненные любовью, сладко трепетали, они тянулись друг к другу, охваченные одним неодолимым порывом, а руки и губы их двигались непроизвольно. Страх, мука неизвестности, робость держали их в плену, заставляли молчать…
– Девушка! – вдруг решившись, воскликнул юноша. – Правда, что твой отец не согласен? – и он низко опустил голову.
Циция поставила миску на землю и принялась перебирать пальцами фартук, как бы стараясь этим укротить биение своего сердца.
– Скажи мне правду, милая!
– Да, правда, он не согласен! – чуть слышно прошептала Циция.
Холодный пот выступил на лбу у Бежии.
– Как же теперь быть, куда мне деваться? – воскликнул! он в отчаянии.
– Увези, меня, – тихо сказала Циция.
От неожиданности, от счастья у Бежии на мгновение остановилось сердце. Он и сам думал об этом, но не был уверен, что она согласится, что она его любит. Он поднял нанее глаза, полные счастья и беспредельной любви.
– Что ты сказала?
– Увези меня тайком, – раздельно и решительно произнесла Циция.
– Ты меня любишь? Да, любишь? – Он обхватил руками ее стан и привлек к себе.
Девушка не отстранила его.
– Скажи, скажи мне! – молил Бежия, все ближе притягивая ее к себе.
Циция подняла голову и молча взглянула на него.
– Жизнь, вся моя жизнь! – воскликнул Бежия, порывисто прижимая ее к своей груди.
Девушка покорно приникла к нему. Одно чувство, одно желание принадлежать друг другу навсегда, одно всемогущее чувство любви овладело ими безраздельно.
День кончился, спустились сумерки, потом взошла луна и залила мир своим мягким светом, нежно проникающим в человеческие сердца.
Влюбленные забыли обо всем на свете. Циция опаздывала домой. Ее отсутствие могли заметить не одни только родные. Об этом могли заговорить соседи, и тень позора легла бы не только на ее голову, но и на весь ее род. Но какое до этого дело сердцу, пылающему любовью, когда счастье всецело владеет им?
Весь вечер Коргоко поминутно подходил к порогу и глядел оттуда на гору, из-за края которой должна была появиться Циция.
– Где могла запропаститься эта безрассудная девочка? – сердито восклицал он и возвращался в дом.
Снова подошел он к двери, напряженно всмотрелся в сгустившуюся темноту. Тысячи тревожных мыслей роились в воображении отца. Сперва он подумал было позвать на помощь соседей, снарядить поиски дочери, но удержался. Тоска защемила сердце. Он вернулся в комнату, взял ружье, зарядил его, подвесил к поясу пороховницу, тихонько вышел за дверь, запер ее на засов и направился вверх в гору.
Озабоченный и взволнованный, он шел сперва без определенного направления.
«Завтра все узнают, чего только не наговорят про нас, песни о нашем позоре сложат!.. Лучше бы ей умереть, в пропасть свалиться, чем так опорочить и себя, и меня!..»
Холодный пот выступил на лбу у старика, голову словно сдавливало обручем. Ничего он так не боялся, как поругания своей чести.
Он выбрался на цитлованскую тропинку, ведущую прямо к тем местам, где паслась его отара. Шел он обычным своим медленным, но твердым, размеренным шагом, как вообще ходят люди в горах, и настороженно вглядывался в причудливые очертания камней и выступов скал, озаренных лунным светом.
Ночь была тихая, совершенно беззвучная, словно сама природа, изнуренная дневным зноем, улеглась на ночь спать, только реки со смутным, ровным рокотом падали с гор и рассказывали нескончаемые сказки уснувшему миру.
