Жена! Он внутренне содрогнулся. Несчастная женщина с испуганными глазами и скорбно опущенными углами рта, которая будет слушать его с болезненным удивлением, в покорном молчании. Она уже привыкла к этим ночным проповедям. Один раз она возмутилась, — в самом начале. Только один раз. Теперь, когда он, развалившись в кресле, пьет и говорит, она молча стоит у конца стола, опираясь о него руками, испуганным взглядом следя за его губами, без звука, без движения, еле дыша, пока он не отпустит ее презрительным: «Иди спать, кукла!» Тогда она тяжело вздохнет и медленно выйдет из комнаты, облегченная, но бесстрастная. Ничто не может вывести ее из себя, заставить ее браниться или плакать. Она не жалуется, она не возмущается. Первая ссора их была решительная. Слишком решительная, недовольно думал Виллемс. Она словно выгнала ее душу из тела. Несчастная женщина! Проклятая история! И какого черта он оседлал себя… Да что там! Ему нужен был дом, а партия, видимо, пришлась по вкусу Гедигу, и Гедиг подарил ему домик, тот обвитый цветами домик, к которому он сейчас под холодным светом луны направляет свои шаги. И потом он пользуется обожанием семьи да Соуза. Человек его закала может взяться за что угодно, сделать что угодно и желать чего угодно. Лет через пять эти белые люди, играющие по воскресеньям у губернатора в карты, будут принимать его — с полубелой женой и прочим. Ура!.. Он увидел, как его тень шатнулась вперед и взмахнула шляпой, величиной с ромовую бочку, в многоаршинной руке… Кто крикнул ура?.. Он смущенно улыбнулся и, глубоко засунув руки в карманы, прибавил шагу уже с серьезным лицом.
Позади него — слева — в воротах мистера Винка светился сигарный огонек. Прислонясь к одному из кирпичных столбов, мистер Винк, кассир торгового дома «Гедиг и К°», курил свою вечернюю сигару. Среди теней подстриженных кустов миссис Винк мерными шагами медленно прохрустела гравием круговой дорожки перед домом.
— Вот Виллемс пошел домой пешком и, кажется, изрядно пьяный, — сказал мистер Винк через плечо. — Я видел, как он прыгнул и махнул шляпой.
Гравий перестал хрустеть.
— Отвратительный человек, — спокойно заметила миссис Винк, — говорят, он бьет свою жену.
— Нет, дорогая, нет, — промолвил мистер Винк, неопределенно поведя рукой. Образ Виллемса, бьющего свою жену, был ему неинтересен. Как женщины несправедливы. Если бы Виллемс захотел мучить свою жену, у него нашлись бы более утонченные средства. Мистер Винк знал Виллемса хорошо и считал его очень способным, очень ловким — хоть и в дурном смысле. Несколько раз быстро затягиваясь окурком своей сигары, мистер Винк подумал о том, что доверие, оказываемое Виллемсу Гедигом, допускает, при данных обстоятельствах, честную критику со стороны его кассира.
— Он становится опасным; он слишком много знает. Надо от него избавиться, — сказал мистер Винк громко. Но миссис Винк уже ушла, а потому, покачав головой, он бросил сигару и медленно последовал за ней.
Виллемс шел домой, плетя волшебную паутину будущего. Дорога к величию широко открывалась его взору, прямая и блестящая, без всяких преград. Он сошел с пути честности, как он понимает ее, но он скоро вернется на него и уже никогда его не покинет! Это пустяки. Скоро он все уладит. Пока же он должен стремиться к тому, чтобы не быть открытым, и он верил в свою ловкость, в свое счастье, в свою репутацию, которая обезоружит всякое подозрение, если даже кто-нибудь и посмеет заподозрить его. Но никто не посмеет! По правде говоря, он сознавал, что одно не совсем хорошо. Он временно присвоил себе часть денег Гедига. Печальная необходимость. Но он судил себя с той снис ходительностью, которую следует проявлять по отношению к слабостям гениев. Он все возместит, и все будет как прежде, никто от этого не пострадает, и он беспрепятственно достигнет блестящей цели своих стремлений.
Компаньон Гедига!
Раньше чем взойти по ступенькам дома, он некоторое время помедлил, широко расставив ноги, держась рукой за подбородок и мысленно созерцая будущего компаньона Гедига. Чудесное занятие. Он видел его в полной безопасности; твердым, как скала; глубоким — глубоким, как бездна, и надежным, как могила.
Море, может быть, потому, что оно соленое, делает грубой оболочку, но оставляет нежной сердцевину души своих слуг. Старое море; море давних лет, чьи слуги были преданными рабами и шли от юности к сединам или к неожиданной могиле, не раскрывая книгу жизни, ибо они могли видеть вечность, отраженную стихией, которая давала жизнь и приносила смерть. Подобно прекрасной и своевольной женщине, прежнее морс было чудесно своими улыбками, непреодолимо в своем гневе, прихотливо, обольстительно, безрассудно, безответно; его любили, его боялись. Оно чаровало, дарило радость, тихо внушало безграничную верность; потом, во внезапном и беспричинном гневе, оно убивало. Но его жестокость искупалась прелестью его непостижимой тайны, безмерностью его обещаний, волшебной властью сулимого им благоволения. Сильные люди с детскими сердцами были верны ему, были рады жить его милостью, умереть его волей. Таким было море до той поры, как французский гений привел в движение египетские мускулы и прорыл плачевный, но полезный ров. Огромный полог дыма, выпущенный несчетными пароходами, распростерся над беспокойным зеркалом Бесконечности. Рука инженера сорвала покров с ужасной красоты, чтобы жадные и вероломные купцы могли набивать себе карманы. Тайна была разрушена. Как и все тайны, она жила только в сердцах своих поклонников. Сердца изменились; изменились люди. Некогда любящие и преданные слуги вооружились огнем и железом и, победив страх в собственных, сердцах, сделались расчетливой толпой холодных и требовательных хозяев. Море прошлого было несравненно прекрасной любовницей с непостижимым лицом, с жестокими и обещающими глазами. Море наших дней — изнуренный труженик, изборожденный и обезображенный взбаламученными следами грубых винтов, у которого похищены покоряющие чары его громадности, у которого отняты его красота, его тайна и его обеты.
Том Лингард был властелином, любовником и слугой моря.
Море взяло его молодым, обработало его душу и тело; дало ему свирепую наружность, громкий голос, бесстрашные глаза и глупо искреннее сердце. Оно щедро наделило его нелепой верой в себя, всеобъемлющей любовью к миру, широкой терпимостью, презрительной строгостью, прямодушной простотой побуждений и честностью намерений. Сделав его таким, каким он был, море, как женщина, служило ему смиренно, позволяя ему невредимо греться в лучах его ужасной и неверной милости. Том Лин гард разбогател на море и благодаря морю. Он любил его со Страстной привязанностью любовника, он пренебрегал им с уверенностью безупречного мастера, он боялся его мудрой боязнью храбреца и заигрывал с ним, как балованный ребенок со снисходительным и добрым людоедом. Он был благодарен ему благодарностью честного сердца. Больше всего он гордился своим глубоким убеждением в его верности — тайным чувством своего безошибочного знания его коварства.
Маленький бриг «Искра» был орудием счастья Лингарда. Они вместе пришли на север, оба молодые, из австралийского порта и через несколько лет не было белого человека на островах, от Палембанга до Терната и от Омбавы до Палавана, который бы не знал капитана Тома и его счастливого корабля. Лингарда любили за его безоглядное великодушие, за его непоколебимую честность и вначале немного боялись из-за его вспыльчивости. Очень скоро, однако, его узнали ближе и говорили, что гнев капитана Тома менее опасен, чем улыбка многих других людей. Он быстро преуспел. После его первого — и удачного — боя с морскими разбойниками, в котором, как ходил слух, он спас яхту какой-то важной персоны, где-то около Кариматского пролива, он стал чрезвычайно популярен. С годами эта популярность росла. Вечно посещая отдаленные уголки этой части света, вечно в поисках новых рынков для своего груза, — не столько ради прибыли, сколько ради удовольствия находить их, — он вскоре стал известен среди малайцев и, благодаря своей удачливой отваге в нескольких столкновениях с пиратами, внушил страх перед своим именем. Т| белые люди, с которыми у него были дела и которые, естественно, высматривали в нем уязвимые места, легко могли заметить, что достаточно назвать его малайский титул, чтобы сильно польстить ему. Когда можно было этим что-нибудь выиграть, а иногда просто от чистого сердца, они, вместо церемонного «капитан Лингард», обращались к нему с полусерьезным «Раджа Лаут» — Король Моря.
Он с честью носил это имя. Он носил его уже давно, когда мальчик Виллемс бегал босиком по палубе корабля «Космополит IV», на Самарангском рейде, глядя невинными глазами на незнакомый берег и понося своих ближайших соседей кощунственными устами, в то время как его детский ум обдумывал героический план побега. С юта «Искры» Лингард видел, как рано утром голландский корабль неуклюже снялся с якоря, направляясь в восточные порты. В тот же день поздно вечером он стоял на набережной, собираясь вернуться к себе на бриг. Ночь была ясная и звездная; маленькое здание таможни было закрыто, и когда коляска, доставившая его сюда, исчезла в длинной аллее пыльных деревьев, ведущей в город, Лингард подумал, что он один на набережной. Он разбудил дремавших гребцов и стоял, ожидая, чтобы они приготовились, как вдруг он почувствовал, что кто-то тянет его за полу, и тоненький голосок явственно произнес:
