Обычно возможностями фантастики французская литература всегда пренебрегала. Конечно, можно вспомнить отдельные — редкие, друг с другом не связанные — случаи, но они только ярче продемонстрируют дистанцию, которую установила по отношению к фантастике французская литература, особенно если ее сравнить с другими литературами. Автор «Путешествия» тем старательнее отмежевывается от реализма, чем настойчивее привязывает его к реализму тематика романа, и поэтому устремляется именно по этим, почти нехоженым тропам фантастики. Солдат Робинзон, любыми средствами спасающий — как и Бардамю — свою шкуру, мог бы восприниматься как обычный персонаж среди всех прочих. Даже последующие его встречи с Бардамю могли бы быть мотивированы реалистически. Избрав противоположное решение, многократно сводя Робинзона с Бардамю без всяких мотиваций — как две равные вселенные, — Селин превращает его в двойника, т. е. фигуру традиционного фантастического повествования. Когда это первое отступление от правдоподобия — основы реализма — читателем будет принято, он без труда воспримет и новый элемент фантастики, вводимый в произведение: речь идет о сцене хоровода призраков на площади Тертр. Так Селин вводит читателя в сферы, весьма далекие от традиционного французского романа; в дальнейшем своем творчестве он будет посещать эти сферы не раз.
Если бы Селин поставил под сомнение только художественные коды традиционной литературы, такого точного попадания в цель, каким явился этот роман, не получилось бы; но одновременно автор подверг резкой критике общество, самое эпоху. Шаг за шагом Селин заставляет своего героя испытать все зло, которое может нести с собой определенное социальное устройство, сам исторический процесс во всех сферах — в первую очередь в сфере политической, но также и научной, технической.
Главное зло — эталон всех других — война. Тому, кто не согласен воспринимать аргументы, выдвигаемые правительствами, чтобы оправдать войну, эта кровавая бойня, в которой миллионы людей убивают друг друга, представляется верхом абсурда и кошмара. Самое удивительное, что обществу удается подвести людей к смирению перед этим абсурдом и даже к забвению, не применяя при этом часто никакого насилия. Опыт Бардамю показывает, что увлечь идеей войны можно даже того, кому чужда патриотическая идеология, — для этого достаточно воинского парада или военного марша, ударяющего по нервам. Попав на фронт, Бардамю — некий новый Кандид — постигает этот кошмар во всей его реальности, и первым его рефлексом является желание сбежать. Но в перерывах между сражениями он обнаруживает и то, что присутствует в разных формах повсюду: человечество делится на две части: одна владеет привилегиями, другая — нет. Даже на войне есть люди, посылающие умирать других, отсиживающиеся в безопасном месте, наслаждающиеся жизнью. После ранения, покинув фронт, Бардамю увидит Париж, тоже разделенный на тех, кто воюет, и тех, кто наживается на войне. Среди последних особенно отвратительны люди, которые по своей профессии должны были бы быть решительно настроены против войны. Врачи и санитары, смысл существования которых как будто в том и состоит, чтобы защищать жизнь, здесь объективно становятся пособниками смерти. Они лечат и выхаживают раненых лишь для того, чтобы поскорее отправить их на фронт. Добираясь — как это ему свойственно — до самого главного, Селин проводит Бардамю еще через одно испытание, чтобы тот окончательно убедился, сколь скандальна эта ситуация. Среди врачей есть определенная группа, которая пошла куда дальше других в противоестественном пособничестве смерти: психиатры, обязанные выявлять среди своих пациентов симулянтов, заняты еще и тем, что, используя свои способности внушения, пробуждают в больных желание снова идти на встречу со смертью. Долгие десятилетия перед войной 1914 года европейские государства вели политику, с которой Бардамю соприкоснулся на втором этапе своего путешествия, ставшем для него новым моментом «освобождения». В Африке он видит, как под прикрытием так называемой цивилизаторской миссии процветает самая настоящая эксплуатация. Здесь разделение как будто простое: белые — эксплуататоры, черные — эксплуатируемые. На самом деле все сложнее. Здесь, как и всегда, Селин сознательно утрирует картину, вызывая смех; это не мешает, однако, различить несколько уровней, несколько аспектов эксплуатации. Первый уровень: люди выращивают и собирают урожай, на собственном горбу перетаскивают его в трюмы кораблей, отправляющихся к европейским рынкам; но вот и второй уровень, разновидность менее явной эксплуатации: жители страны волей-неволей превращаются в потребителей и налогоплательщиков. Социальные механизмы вполне реальны, но пышные леса, быстро зарастающие дороги и акты пародийного правосудия создают обманчивую декорацию.
Неравенство существует не только между индивидуумами, но и между странами. Самые обеспеченные умеют себя защищать. Когда Бардамю добирается в Соединенные Штаты в качестве подпольного иммигранта, ему открываются совершенно новые аспекты двадцатого столетия. Оказавшись наконец в этом вожделенном раю, он попадает в мир, где вся жизнь подчинена коммерции. Ему кажется, что жизнь — во всех ее деталях и самых интимных проявлениях — сводится к торговле. Новые времена, предвосхищенные обществом Соединенных Штатов Америки, — это в том числе и работа на конвейере, уже введенная на заводах Форда. Сатирический угол зрения, избранный Селином, не мешает остро воспринимать многочисленные опасности, которые подстерегают нашего современника. Сам конвейер, изобретенный для того, чтобы облегчить труд рабочего, во многих отношениях дегуманизирует его — однообразными движениями, которые одни только и требуются; оглушающим шумом; наконец, самой перспективой при совершенствовании конвейера сократить число работающих.
В Европе трудности ежедневного быта, присущие нашему веку, символизированы унылым обликом парижских окраин. Здесь осели те, кто не имеет средств жить в самой столице. Они влачат свои дни в атмосфере нищеты и удручающего однообразия — как пенсионеры, так и те, что работают либо в столице, либо на расположенных поблизости заводах, куда направляются по утрам и откуда возвращаются по вечерам в переполненных, громыхающих трамваях, — это тоже один из элементов общего пейзажа. Действие второй половины романа целиком разворачивается в этом чистилище, где Бардамю практикует в качестве врача. У Селина есть полная возможность множить угнетающие описания и улиц, и квартир, где бывает Бардамю. Места, предназначенные для проведения приятного досуга (бистро), как и отдых или развлечения (в выходные, праздничные дни), — их описание еще сильнее акцентирует ощущение неизбывного одиночества. Эти двести страниц, нашедших потом продолжение в начале следующего романа, «Смерть в кредит», принесли Селину славу романиста, прекрасно знающего жизнь окраин европейских городов.
Социальное зло, изобличенное в романе «Путешествие на край ночи» с таким неистовством и убедительностью, пустило корни и во Франции, и в ее колониях, и в Соединенных Штатах; жертвы и там и тут принадлежат к малообеспеченным классам; этого было достаточно, чтобы книга была отнесена — согласно терминологии политического словаря западных демократий — к «левым». Подтверждение тому — сразу же начатый Эльзой Триоле перевод на русский язык, хотя тогда роман появился в СССР лишь в искромсанном виде. Эта стихийная политическая интерпретация была, однако, в значительной мере недоразумением. Конечно, рисуя такую картину, Селин сочувствует жертвам, рассказчик, бесспорно, на их стороне, но образы жертв ничуть не более привлекательны, чем образы тех, кому выгодна эта система. Отождествление «левого» и «прогрессивного» зиждется на убеждении, будто человек добр. Недостатки характера и пороки тех или иных индивидуумов являются при таком подходе следствием эксплуатации, которой они и их отцы подвергаются, как правило, с незапамятных времен. Но, читая «Путешествие на край ночи», не получаешь впечатления, будто «оборванцы» добрее и больше способны к совершенствованию, чем люди привилегированных классов. И те и другие — за редкими исключениями — одинаково эгоистичны, жадны, тщеславны, завистливы, недоброжелательны, злобны, абсолютно лишены способности к сочувствию, а иногда и того хуже. В униженных гораздо сильнее желание попасть в среду обеспеченных, если только представляется возможность, чем рефлекс солидарности и взаимовыручки. Бесспорно, в книге вскрыты глубокие корни зла, жертвами которого они являются. Однако рассказчик не питает никаких иллюзий в отношении заложенных в них качеств. Да, автор без обиняков разоблачает социальные условия, но одновременно он разоблачает определенные взгляды, касающиеся человека, взгляды, которым все мы в той или иной мере отдали дань, потому что они помогают нам существовать, для Селина же они — не более чем иллюзия.
