Джордж Оруэлл - Скотский уголок

Подавляющим большинством голосов вопрос был решен положительно. Против оказались четверо, три собаки и кошка, которая, как позже выяснилось, проголосовала за оба предложения. А Майор продолжал:

— Мне осталось сказать немногое. Еще раз повторю: будьте непримиримы, в своей ненависти ко всему, что связано с именем человека. Всякое двуногое — враг. Всякое четвероногое или крылатое — друг. Но важно, чтобы в борьбе с человеком мы не уподобились ему. И позже, когда он уже будет низложен, нельзя, чтобы мы погрязли в людских пороках. Ни одно животное не должно жить в доме, спать в постели, носить одежду, не должно употреблять алкоголь и курить табак, заниматься торговлей и вести денежные расчеты. Что бы человек ни делал, все дурно. А самое главное — животные не должны угнетать себе подобных. Среди нас есть слабые и сильные, умные и не очень, но все мы братья. Ни одно животное никогда да не убьет другое. Все животные равны.

А теперь, товарищи, мой сон. Рассказать его трудно. Я увидел, какой будет земля без человека. И вдруг вспомнил совсем забытое. Давным-давно, в пору моего поросячьего детства, моя мать и тетки певали старинную песню — они знали только мелодию и первые три слова. Я помнил эту мелодию, но со временем она как-то забылась. И вот сегодня ночью я услышал ее во сне. Более того, я услышал слова, которые наверняка были известны нашим далеким предкам и казались уже навсегда утраченными. Сейчас я вам спою эту песню. Конечно, я стар и голос у меня уже не тот, зато, когда ее разучите вы, она зазвучит в полную силу. Песня называется «Скот домашний, скот бесправный».

Старый кабан прочистил горло и запел. Хотя голос у него и вправду был уже не тот, однако пел он довольно прилично, и мелодия сразу западала в сердце, напоминая одновременно «Клементину» и «Кукарачу». Впрочем, ближе к тексту:

Экстаз был полный. Майор не успел добраться до последнего куплета, как уже грянул хор. Даже самые несообразительные сходу запомнили мелодию и отдельные слова, а более смышленые, вроде свиней и собак, через несколько минут знали песню наизусть. После двух или трех проб весь личный состав скотного двора дружно горланил: «Скот домашний, скот бесправный…» Мычали коровы, выли собаки, блеяли овцы, ржали лошади, крякали утки. От избытка чувств песню пропели пять раз подряд и пели бы, наверно, до утра, если бы не грубое вмешательство извне.

От этого «пения» проснулся мистер Джонс и спросонья решил, что на ферму забралась лисица. Он схватил в углу охотничье ружье, всегда стоявшее наготове, и пальнул в темноту крупной дробью. Огонь приняла на себя стена сарая, что послужило сигналом к окончанию собрания. В один момент всех словно ветром сдуло. Четвероногие зарылись в солому, крылатые расселись по шесткам, и на ферме воцарилась полная тишина.

Спустя три дня душа старого Майора тихо отлетела во сне. Могилу ему выбрали с видом на фруктовый сад.

Это случилось в начале марта. Следующие три месяца прошли в бурной, хотя и тщательно законспирированной, деятельности. Если говорить о наиболее сознательных животных, то речь Майора буквально перевернула их представления о жизни. Никто не знал, когда сбудется гениальное предвидение, трудно было рассчитывать на то, что Восстание произойдет при их жизни, но ясно было одно: надо сделать все, чтобы приблизить этот великий день. Вся просветительская и организационная работа легла на плечи свиней, как на самую мыслящую часть животного мира. Среди последних выделялись два кабанчика — Цицерон и Наполеон, которых мистер Джонс выращивал на продажу. Наполеон был крупный и весьма свирепый на вид кабан беркширской породы, единственный беркшир на ферме; он умел настоять на своем, хотя и не обладал даром красноречия. Цицерон же был нрава веселого, фантазер и говорун, но ему, по общему мнению, не хватало основательности. Прочие кабанчики откармливались на убой. Самый заметный из них был Деловой, шустрый такой, бокастенький, с лоснящимся рыльцем, необыкновенно живыми глазками-пуговками и пронзительнейшим голоском. Произнося зажигательные речи, в самые драматические моменты он начинал посучивать ножками и быстро-быстро поводить хвостиком, что как-то сразу убеждало. И вот уже черное казалось белым.

Эти трое и разработали идеи покойного Майора, придав им вид стройной системы под названием анимализм. По ночам, когда Джонс заваливался спать, они назначали в сарае тайные сходки, где излагались важнейшие принципы нового учения. Поначалу они столкнулись с дремучим невежеством и апатией. Одни напирали на чувство долга по отношению к мистеру Джонсу, которого они величали не иначе как «Хозяин». При этом доводы звучали самые что ни на есть примитивные: «Он нас кормит. Без него мы умрем от голода». Другие спрашивали: «Не все ли нам равно, что будет после нашей смерти?» или «Зачем готовиться к Восстанию, если оно когда-нибудь и так произойдет?» Совсем было не просто вбить им в головы, что подобные взгляды противоречат самому духу анимализма. Особенно все намучились с Молли, хорошенькой, но удивительно глупой кобылкой.

— А после Восстания сахар будет? — первым делом спросила она у Цицерона.

— Нет, — твердо сказал Цицерон. — Без сахара мы спокойно обойдемся. Да и зачем он, сахар, когда тебе засыплют сена и овса полную кормушку?

— А заплетать ленты в гриву можно будет? — не унималась Молли.

— Товарищ, — посуровел Цицерон, — неужели ты не понимаешь, что твои ленты — это все разные цвета рабства! Неужели свобода не стоит всех ленточек мира?

Молли согласилась, но в ее тоне как-то не чувствовалось, энтузиазма.

Еще больше сил ушло на идейную борьбу с Моисеем, ручным вороном. Этот шпион и сплетник (кстати, любимчик Джонса) был мастер рассказывать небылицы. Есть, говорил он, сказочное место — Елинесейские поля, где все животные пасутся после смерти. И находятся они будто бы на небе, только из-за облаков не видно. На Елинесейских полях, говорил Моисей, всегда вволю ели, хотя никогда не сеяли, и, мол-де, клевер там цветет круглый год, а кусковой сахар и льняные жмыхи растут на каждом заборе.

Большинство животных, конечно, презирало Моисея за его праздность и дурацкие выдумки, но кое-кто верил в существование Елинесейских полей, и, лишь утроив свои усилия, сумели кабанчики поколебать эту веру.

Кто сразу пошел за ними, так это ломовые лошади, Хрумка и Работяга. Эти двое были не способны дойти до чего-либо своим умом, но после того как им все разжевали, они стали самыми надежными проводниками свинских идей; они внедряли их в сознание масс с помощью простейших формулировок. Они не пропускали ни одной тайной сходки, и в общем хоре, исполнявшем «Скот домашний, скот бесправный» после каждого собрания, их голоса звучали сильнее прочих.

Как показали дальнейшие события, путь к Восстанию оказался более коротким и легким, чем ожидалось. Мистер Джонс, всегда управлявший хозяйством жесткой, но уверенной рукой, в последнее время совсем запустил дела. После того как он проиграл тяжбу, влетевшую ему в копеечку, он пал духом и стал все чаще ударять по пиву. Часами просиживал он на кухне в своем виндзорском кресле, читая газеты и отхлебывая из кружки; иногда он размачивал в пиве корки хлеба и угощал Моисея. Его работники обленились и заплутовались, поля заросли бурьяном, кровли многих построек прохудились, живые изгороди потеряли всякий вид, скотина поголадывала.

На дворе уже стоял июнь, подошла пора заготовлять сено. Накануне Иванова дня, в субботу, Джонс отправился в Уиллингдон и так назюзюкался в кабачке «Рыжий лев», что обратно прибыл только к полудню следующего дня. Его работнички с утра пораньше подоили коров, а остаток дня посвятили охоте на диких кроликов, так что скотина осталась некормленной. Вернувшись, Джонс прилег на диванчике в гостиной с намерением почитать «Новости дня» и, прикрыв лицо газеткой, моментально отключился, даже не вспомнив о несчастной животине. В конце концов голод взял свое. Какая-то буренка рогами вышибла хлипкую дверцу, и все узники, томившиеся в своих загонах, стали рваться на волю. Тут-то Джонс и продрал глаза. Он и четверо его работников ворвались в хлев, раздавая удары кнутом направо и налево. Голодные животные уже просто озверели. Вся эта неуправляемая стихия обрушилась на тиранов. В ход пошли рога и копыта. Люди были застигнуты врасплох. Этот решительный отпор со стороны тех, кто всегда помалкивал, кто безропотно сносил побои и унижения, нагнал на них даже не страх — ужас. Они позорно оставили поле боя и быстрым аллюром понеслись по гужевой дороге, что выводила на большак. А за ними победоносно катил ревущий вал.