Из окна спальни выглянула миссис Джонс, мгновенно оценила обстановку и, побросав в саквояж кой-какое добро, улизнула с черного хода. Моисей снялся со своего шестка и с заполошным криком маханул за хозяйкой. А Джонс и его люди уже пылили по большаку. С лязгом захлопнулись железные ворота. Это означало, что восставшие — подумать только! — одержали верх: Джонс изгнан, ферма принадлежит им.
Животные не сразу поверили в такую неслыханную удачу. Всем стадом они обежали свои владения, точно желая удостовериться, что на ферме не пахнет человечьим духом. Потом они устремились к хозяйственным постройкам, чтобы уничтожить все следы ненавистного правления. В дальнем конце конюшни они взломали дверь, за которой были сложены удила и другая упряжь, железные кольца, что продеваются в ноздри, и чудовищные ножи, которыми Джонс кастрировал свиней и овец. Все полетело в колодец. Во дворе был разложен костер, и вместе с кучей мусора в нем исчезли вожжи и недоуздки, наглазники и позорные торбы для овса. И, разумеется, кнуты. Когда их охватило пламя, животные на радостях устроили настоящую парнокопытную чечетку. Цицерон также бросил в костер разноцветные ленты, какие обычно вплетают в лошадиные гривы и хвосты по случаю ярмарки.
— Ленты, — сказал он, — это та же одежда, а она одеждествляется с человеком. Животные должны ходить голыми.
Услышав это, Работяга принес соломенную шляпу, которую он натягивал на уши как средство от мух, и тоже предал ее огню.
В два счета животные уничтожили все, что напоминало им о мистере Джонсе. После этого Наполеон привел их в амбар и выдал каждому по двойной мере овса, а собакам — по две лепешки. Затем они спели «Скот домашний, скот бесправный» семь раз кряду и только тогда угомонились. Никогда еще их сон не был таким счастливым. Проснулись они, как всегда, с рассветом и, осознав всю грандиозность случившегося, гурьбой повалили на свежий воздух. Сразу за пастбищем возвышался холм, с которого открывался вид на ферму. С вершины этого холма животные окинули взглядом окрестности, лежавшие как на ладони в лучах утреннего солнца. Все это принадлежало им, им одним! Они носились кругами в каком-то безумии, выкидывали немыслимые коленца. Они катались по росе, набивая рот сладкой сочной травой, выбивали копытами комья чернозема, упиваясь дурманящим запахом. Потом был сделан инспекционный осмотр сенокоса, фруктового сада, пруда, рощицы, пашни. Осмотр проходил в благоговейной тишине — животные словно впервые все это видели и никак не могли поверить, что это их собственность.
И вот они остановились в молчании перед господским домом. Он теперь тоже принадлежал им, но животный страх мешал им переступить порог. Наконец Цицерон с Наполеоном толкнули плечом дверь, и живая цепочка боязливо потянулась в дом. Осторожно, на цыпочках, чтобы, чего доброго, не попортить обстановку, все переходили из комнаты в комнату, тихо ахая при виде такого роскошества: кровати с пуховыми перинами, зеркала, кушетка с торчащим из прорех конским волосом, ворсистый ковер, литография (с изображением королевы Виктории) над камином. Когда визит подошел к концу и все уже спускались по лестнице, вдруг кто-то хватился Молли. Ее нашли в женской спальне. С блаженно-глуповатым выражением на морде она примеряла перед зеркалом голубую ленту, найденную в туалетном столике миссис Джонс. Высказав Молли все, что они о ней думают, животные покинули апартаменты. Из кухни были вынесены висевшие там окорока (позже преданные земле), а в кухне копытом Работяги была разнесена в щепы бочка пива; больше ничего не тронули. Открытым голосованием на месте было вынесено решение сохранить дом как исторический памятник. Так же единогласно постановили, что ни одно животное не опустится до того, чтобы жить в доме.
После завтрака Цицерон с Наполеоном объявили общее собрание.
— Товарищи, — сказал Цицерон, — сверим, так сказать, наши часы… Сейчас половина седьмого, впереди у нас трудный день — мы начинаем заготовку сена. Но прежде важное дело.
Оказалось, за три месяца, предшествовавшие Восстанию, свиньи выучились читать и писать по старенькому букварю, который когда-то прошел через руки детей мистера Джонса и позже был выброшен за ненадобностью. Наполеон послал Делового за масляной краской, черной и белой, а сам повел массы к главным воротам. Когда ведра с краской были доставлены, Цицерон, дальше других продвинувшийся в грамоте, зажал кисть в своем раздвоенном копытце, обмакнул ее в краску и, замазав на воротах первое слово в названии фермы (а называлась она, напомним, «Райский уголок»), исправил надпись на «Скотский уголок». Отныне и вовеки за фермой закреплялось новое название. Затем было послано за лестницей, которую приставили с торца к сараю. Последовало очередное разъяснение, а именно: за эти три месяца свиньи не только создали передовое учение, но и сформулировали его главнейшие принципы, которые свелись к семи заповедям. Этим заповедям предстояло быть начертанными на стене сарая, чтобы обрести силу закона, обязательного для нынешнего и будущих поколений. С известным трудом взобравшись на нужную высоту (еще вчера свинья и лестница казались понятиями несовместимыми), Цицерон окунул кисть в ведро, которое держал Деловой, стоявший двумя ступеньками ниже. На промазанной дегтем стене, белым по черному, появились аршинные буквы — такие будут видны откуда угодно. Текст гласил:
1. Всякое двуногое — враг.
2. Всякое четвероногое или крылатое — друг.
3. Не носи одежду.
4. Не спи в постели.
5. Не пей.
6. Не убивай себе подобного.
7. Все животные равны.
Надписи получились аккуратные, и орфография не подкачала, если не считать таких пустяков, как «друг» через «к» и буква «я», повернутая в обратную сторону. Цицерон прочел вслух написанное. Все покивали в знак согласия, а наиболее подкованные (Хрумка и Работяга как раз к ним не относились), не мешкая, принялись учить заповеди наизусть.
— А сейчас, товарищи, все на сенокос! — Цицерон простер копытце, освобожденное от малярной кисти. — Докажем, что мы можем работать лучше, чем Джонс и его люди!
Тут коровы, давно переминавшиеся с ноги на ногу, замычали в три глотки. Коров не доили целые сутки, и их разбухшие вымена готовы были разорваться. Обмозговав это дело, свиньи велели принести ведра и сами взялись за коровьи сосцы. Для первого раза у них получилось совсем неплохо, даром что копытные, и вот уже пять ведер до краев пенились парным молоком, вызывая неподдельный интерес у окружающих.
— И куда его теперь? — спросил кто-то.
— Иногда Джонс добавлял его в нашу болтушку, — вспомнила одна несушка.
— Не волнуйтесь, товарищи! — Наполеон выступил вперед, заслоняя собой ведра. — С молоком мы разберемся. Главное сейчас — сено. Товарищ Цицерон вам все покажет, а там и я подойду. Вперед, товарищи! Дорога каждая минута!
Все дружно помчались на луг, а когда под вечер вернулись, молоко бесследно исчезло.
Много было пролито пота, но усилия животных не пропали даром: результаты сеноуборки превзошли все ожидания.
Сложности, надо сказать, встречались на каждом шагу. Орудия труда предназначены для человека, а так как животные не могут стоять на задних конечностях, то большинство орудий оказались для них, увы, недоступными. Но зато лошади знали луг как свои четыре копыта и в заготовке сена смыслили куда больше, чем Джонс и его люди. К тому же свиньи, проявляя чудеса изобретательности, находили выход из любых положений.
В работе как таковой свиньи участия не принимали — они осуществляли общее руководство. С учетом их теоретической подготовки вопрос о лидерстве решился сам собой. Работяга и Хрумка сами впрягались в сенокосилку или конные грабли (удила и вожжи, естественно, уже не требовались) и методично прочесывали поле, а рядом трусила свинья и подбадривала: «Веселей, товарищ! Поровней, товарищ!» Остальные животные, вплоть до самых слабосильных, собирали сено и складывали его в валки. Даже утки и куры, невзирая на палящий зной, сновали взад-вперед с соломинками в клюве. Одним словом, уборочная страда была закончена на два дня раньше обычного и практически без потерь. Глазастые птенцы подобрали все до последней травинки, а уж о том, чтобы кто-нибудь украл даже на один клевок, и говорить нечего.
Все лето ферма работала как часы. Впервые в жизни животные были по-настоящему счастливы. То, что раньше именовалось кормежкой, превратилось в источник острейшего наслаждения, ведь теперь пища всецело принадлежала им — сам производишь, сам потребляешь, не надо ждать милостей от прижимистого хозяина. После того как они избавились от всех этих захребетников, с едой стало гораздо лучше. Равно как и с отдыхом, которым они пока не умели распорядиться. Это не значит, что не было проблем. Например, когда подошел срок убирать пшеницу, им пришлось обмолачивать ее, как во время оно, — ногами, а мякину выдувать своим дыханием, и ничего, справились — свиньи поработали мозгами, Работяга мускулами. Вообще, что касается Работяги, то он вызывал всеобщее восхищение. Он и при Джонсе вкалывал, сейчас же трудился за троих. Порой казалось, что единственная опора фермы — его могучая спина. С утра до поздней ночи он тянул и толкал, всегда оказываясь в самой горячей точке. По его просьбе петух будил его на полчаса раньше, чтобы он мог принести дополнительную пользу до начала рабочего дня. На любую проблему или временное затруднение у него был один ответ: «Работать еще лучше!». Он сделал это своим личным девизом.
