Мой батюшка, который славился любезностью даже среди харчевников, стащил с головы колпак и, поклонившись, сказал:
— Ежели вы, ваше преподобие, соблаговолите погреться у камелька, через минуту-другую я подам все, что вы пожелаете.
Аббат не заставил себя просить и присел перед очагом рядом с моим капуцином. Услышав, что тот тянет вслух:
Дева чистая, святая,
При родах нам помогая… —
новоприбывший хлопнул в ладоши и воскликнул:
— Ого! Птичка редкостная! Чудо-человек! Капуцин, умеющий читать! Как же вас звать, братец?
— Брат Ангел, недостойный капуцин, — отвечал мой наставник.
Услышав чужие голоса, матушка, влекомая любопытством, спустилась из верхней горницы.
Аббат приветствовал ее вежливо, но уже как старый знакомый, и обратился к ней со следующими словами:
— Вот что достойно изумления, сударыня: брат Ангел — капуцин и, однако, умеет читать!
— Он может разобрать любую руку, — подхватила матушка.
И, приблизившись к брату Ангелу, она узнала молитву св. Маргариты по картинке, на которой изображена была святая дева-великомученица с кропилом в руках.
— Молитву эту, — добавила матушка, — очень трудно прочесть, потому что слова тут крохотные, одно к другому лепится. На счастье страждущих, достаточно приложить ее заместо пластыря к наболевшему месту, и она окажет действие ничуть не слабее, а пожалуй, и посильнее, чем при чтении вслух. Я сама, сударь, это на себе испытала, когда разрешалась от бремени сыном моим Жако, здесь присутствующим.
— И не сомневайтесь, добрейшая сударыня, — подхватил брат Ангел. — Молитва святой Маргариты доходчивее прочих при тех обстоятельствах, о коих вы изволили упомянуть, особенно если не забывать милостью своей капуцинов.
С этими словами брат Ангел осушил полную до краев чарку, которую ему поднесла матушка, закинул свою суму за спину и направился в сторону «Малютки Бахуса».
Батюшка подал аббату четверть жареной индейки, а тот, вынув из кармана ломоть хлеба, скляницу вина и нож, медная рукоятка коего изображала нашего усопшего государя[5] в обличии римского императора, водруженного на античную колонну, принялся за еду.
Но, положив в рот первый кусок, аббат оборотился к батюшке и попросил соли, выразив удивление, что на стол своевременно не поставили солонки.
— Таков, — сказал он, — обычай древних. Они предлагали гостю соль в знак гостеприимства. И также ставили солонки в храмах на пелену у языческих алтарей.
Батюшка подал крупную серую соль, хранившуюся в деревянном башмаке, который обычно висел у очага. Аббат густо посолил жаркое и произнес:
— Древние почитали соль необходимейшей приправой ко всем блюдам и так ее ценили, что иносказательно называли "солью" те остроумные слова, которыми приправляют беседу.
— Ах, — вздохнул батюшка, — как бы ни ценили соль ваши древние, нынче она по причине налогов в еще большей цене.
Не переставая шевелить спицами, матушка, вязавшая шерстяной чулок, обрадовалась случаю вставить словечко.
— Надо полагать, — начала она, — что соль и впрямь хорошая штука, коли священник кладет крупицу ее на язык младенца во время обряда крещения. Когда мой Жако почувствовал на языке вкус соли, он весь сморщился, потому что уже тогда, будучи совсем крошкой, отличался умом. Я говорю, господин аббат, о моем сыне Жаке, здесь присутствующем.
Взглянув на меня, аббат сказал:
— Сейчас он уже совсем большой мальчик. На лице его написана скромность, и он со вниманием читает «Житие святой Маргариты».
— Это еще что! — подхватила матушка. — Он читает и молитву против ознобления и молитву святого Юбера, каким научил его брат Ангел, и еще историю про одного человека, которого в предместье Сен-Марсель пожрали дьяволы, так как он хулил святое имя господне.
Батюшка, с умилением глядя на меня, нагнулся к аббату и шепнул ему на ухо, что я-де по врожденной своей природной понятливости могу выучить все что угодно.
— Стало быть, — проговорил аббат, — надобно его приобщить к изящной словесности, каковая возвышает человека в глазах общества, служит утешением противу житейских бед и лекарством ото всех недугов, даже любовных, как утверждал поэт Феокрит[6].
— Пусть я всего-навсего лишь скромный харчевник, — отвечал батюшка, — но я почитаю науки и верю, что они служат, как говорит ваша милость, лекарством от любви. Однако ж сомневаюсь, чтобы они могли стать лекарством от голода.
— Возможно, их нельзя уподобить всеисцеляющей мази, — возразил аббат, — но все же они приносят кое-какое облегчение на манер умягчающего, хоть я несовершенного бальзама.
Так говорил он, как вдруг на пороге харчевни показалась Катрина-кружевница со сбитым на сторону чепцом и изрядно помятой косынкой. При виде ее матушка нахмурилась и спустила две-три петли на своем вязании.
— Господин Менетрие, — обратилась Катрина к батюшке, — пойдите замолвите словечко дозорным стражам, иначе они непременно засадят брата Ангела за решетку. Достойный братец только что явился в «Малютку Бахуса», где и выкушал две, а может, три кружки пива, за которые не заплатил, опасаясь, по его словам, преступить правила, преподанные святым Франциском[7]. Но худо другое: увидев, что я сижу в беседке с веселой компанией, он подошел, желая научить меня новой молитве. Я сказала, что сейчас для этого не время, но так как он упорствовал, колченогий ножовщик, с которым мы сидели рядышком, дернул его, и пребольно, за бороду. Тогда брат Ангел набросился на ножовщика, и тот покатился на землю, опрокинув стол и стоявшие на нем кувшины. На шум прибежал хозяин и увидел, что стол опрокинут, вино разлилось, а брат Ангел, придавив ногой голову ножовщика, размахивает табуретом и того, кто посмеет подойти, бьет не глядя; тогда зловредный хозяин начал ругаться последними словами и побежал за стражниками. Идите скорее, господин Менетрие, идите не мешкая, вызволите несчастного братца из лап стражников. Он святой человек и в этом деле заслуживает прощения.
Вообще-то батюшка охотно угождал Катрине. Однако на сей раз слова кружевницы не произвели на него того действия, на какое она рассчитывала. Он заявил, что находит непростительным подобное поведение со стороны капуцина и желает, чтобы того поскорее посадили на хлеб и воду в самую что ни на есть мрачную дыру, в подземелье той обители, чьим позором и бесчестьем он сделался.
С каждым словом батюшка все больше распалялся:
— Чтоб какой-то пьяница и развратник, кому я каждый божий день даю чарку доброго вина и самые жирные куски, отправился озорничать в кабак с гулящими девицами, которые до того уж дошли, что предпочитают общество бродячего ножовщика и капуцина обществу честных торговцев, облеченных доверием всего квартала! Какого черта!
Тут батюшка вдруг прервал свою отповедь и украдкой взглянул на матушку; она, вытянувшись, стояла у лестницы, сурово и резко шевеля спицами.
Катрина, удивленная столь нелюбезным приемом, сухо проговорила:
— Стало быть, вы не хотите замолвить за него словечко перед кабатчиком и перед стражниками?
— Если прикажете, я им скажу словечко, — посоветую забрать вместе с капуцином и ножовщика.
— Как же так! — воскликнула кружевница со смехом. — Ведь ножовщик ваш друг.
— Не так мой, как ваш, — гневно отрезал батюшка. — Этот-то бродяга, разносчик, да еще хромой.
— Ах, вот оно в чем дело, — хихикнула Катрина,— верно, он хромает. Но хромать-то хромает, да в цель попадает!
И, громко смеясь, она покинула харчевню.
Батюшка повернулся к аббату, который аккуратно соскабливал ножом с индюшачьей ноги остатки мяса:
— Так вот, как я уже имел честь докладывать вашей милости, за каждый урок чтения и письма, который этот капуцин давал моему сыну, я платил ему чаркой вина и лакомым куском — зайчатины, крольчатины, гусятины, а то и пулярки или каплуна. Он просто пьянчужка и забулдыга!
— Будьте благонадежны, — подхватил аббат.
— Попробуй он только переступить порог харчевни, я его грязной метлой прогоню.
— И отлично сделаете, — одобрил аббат. — Этот капуцин сущий осел, и учил-то он вашего сынка не столько человеческой речи, сколько ржанию. Бросьте в огонь «Житие святой Маргариты», молитву против обмораживания и все эти истории про оборотней, которыми монах отравлял разум отрока,— и вы совершите благое дело. За ту цену, что получал от вас брат Ангел, я сам согласен давать уроки, я обучу это дитя латыни и греческому, обучу даже французской речи, над усовершенствованием коей немало потрудились Вуатюр и Бальзак[8]. Таким образом, благодаря двойной и редкостной удаче сей юный вертеловерт, сей Жако Турнеброш[9], станет ученым мужем, а я буду каждодневно обедать.
