— Вот почему я вас и пригласил.
У Идриса все внутри кипело от гнева и возмущения. Братья смотрели на него, не зная, что сказать. Каждый из них — кроме Адхама, разумеется, — чувствовал, что несправедливость, совершенная по отношению к Идрису, задевает и его честь. Но Идрис сдержался и сказал спокойным, будто чужим голосом: — Однако отец… Отец холодно перебил: — Что «однако»?
Сыновья отвели глаза, опасаясь, что отец прочтет в них, что творилось в их душе. Один Идрис смотрел прямо, не отводя взгляда, и упрямо повторил: — Но я старший брат… Габалауи проговорил недовольно:
— Это мне известно, ведь я твой отец. Со всевозрастающим гневом Идрис продолжал:
— У старшего сына есть права, которыхон не может быть лишен без серьезной причины…
Габалауи долго и пристально смотрел на Идриса, словно давая ему время одуматься, потом сказал:
— Могу вас уверить, что в своем выборе я руководствовался интересами каждого из вас.
Эти слова переполнили чашу. Идрис знал, что отец не терпит возражений и что, если он и дальше будет непокорствовать, можно ожидать худшего. Но гнев лишил его благоразумия и способности думать о последствиях. Быстрым шагом он направился к Адхаму и встал с ним рядом, напыжившись, как индийский петух, чтобы всем было видно, насколько он выше, сильнее и красивее брата. Брызгая слюной, он закричал:
— Я и мои кровные братья — сыновья женщины благородного происхождения. А его мать — черная рабыня.
Смуглое лицо Адхама побледнело, но он не произнес ни слова. Габалауи с угрозой в голосе проговорил:
— Опомнись, Идрис.
Но Идрис был весь во власти безумного гнева и не умолкая кричал:
— Он самый младший из нас. Объясни же мне, в чем дело? Почему ты отдаешь ему предпочтение передо мной? Или слуги и рабы уже стали главней господ?
— Попридержи язык, глупец, иначе придется тебе пенять на самого себя.
— Лучше я лишусь головы, чем чести. Ридван поднял взгляд на отца и с робкой улыбкой произнес:
— Мы все твои дети, и утрата твоей милости огорчает нас. Конечно, ты волен решать. Мы хотим лишь знать причину.
Габалауи, подавляя гнев, обернулся к Ридвану:
— Адхаму хорошо известны нравы арендаторов, многих из них он знает по именам. Кроме того, он умеет писать и считать.
Идриса и его братьев удивили слова отца. С каких это пор знание нравов черни считается достоинством? И разве посещение куттаба дает человеку какие— то преимущества перед другими? Ведь мать Адхама не стала бы посылать сына учиться, если бы могла надеяться, что он добьется успеха в жизни силой и смелостью! Ироническим тоном Идрис спросил:
— Достаточно ли этих причин, чтобы оправдать мое унижение?
Габалауи ответил раздраженно:
— Такова моя воля. Тебе остается лишь выслушать и подчиниться.
И, резко обернувшись к братьям Идриса, спросил:
— А вы что скажете? Аббас не выдержал взгляда отца, угрюмо отозвался:
— Слушаюсь и повинуюсь. За ним, не поднимая глаз, откликнулся и Джалиль:
— Твое слово — закон.
— Пусть будет так, глотая слюну, выдавил из себя Ридван.
Тут Идрис рассмеялся злобным смехом, исказившим черты его лица, и воскликнул:
— Трусы! Ничего другого я от вас и не ожидал. Из трусости вы позволите сыну черной рабыни командовать собой.
— Идрис! — вскричал Габалауи, грозно сверкая очами. Но гнев уже лишил Идриса остатков разума.
— Какой же ты после этого отец! — кричал он в ответ. — Ты всесилен, но могущество и сила ослепляют тебя. С родными сыновьями ты обращаешься, как со своими бесчисленными жертвами.
Габалауи сделал несколько шагов к Идрису и угрожающим тоном проговорил:
— Придержи язык!
Но Идрис продолжал бушевать:
— Меня не запугать. Ты знаешь, что я не из пугливых. И если ты решил поставить сына рабыни надо мной, не жди от меня слов покорности.
— Знаешь ли ты, негодяй, какое наказание ожидает непокорного?!
— Негодяй — сын рабыни.
Голос отца звучал громко и хрипло, когда он ответил:
— Она жена моя, безумец. Не забывайся, или я сотру тебя в порошок.
Братья, в том числе и Адхам, испугались, зная крутой нрав отца. Но Идрис уже не чувствовал опасности. Он словно обезумел от гнева и готов был ринуться в пылающий огонь.
— Ты ненавидишь меня, — кричал он. — Я раньше не понимал этого, но теперь у меня не осталось сомнений. Наверняка это рабыня настроила тебя против нас. Властелин пустыни, владелец имения, грозный футувва. И какая-то рабыня сумела обвести тебя вокруг пальца. Завтра все узнают об этом и будут скалить зубы над тобой.
— Я приказал тебе держать язык за зубами, негодяй!
— Ты оскорбляешь меня из-за Адхама, этого ничтожества. Твое безумное решение сделает нас посмешищем в глазах всех людей.
— Прочь с моих глаз! — прорычал Габалауи.
— Это мой дом. Здесь живет моя мать, и она настоящая хозяйка дома.
— Больше она тебя в нем не увидит. Никогда. Огромное лицо потемнело, как воды Нила перед самым разливом. Каменной глыбой Габалауи двинулся на сына, сжимая могучие кулаки. Все поняли, что Идрису пришел конец. Вот новая трагедия, одна из тех, которые дом переживал в молчании. Сколько женщин, живших в неге и холе, были одним словом обращены в несчастных побирушек. Сколько мужчин после долгих лет службы покидали дом, шатаясь и истекая кровью, со спиной, исполосованной кнутом, в концы которого вделаны кусочки свинца. Когда хозяин дома благодушен, он всех оделит лаской, но когда он во гневе — прощения нет никому. Поэтому все поняли, что Идрису пришел конец. Даже Идрису, первенцу и наследнику, равному отцу силой и красотой.
Габалауи сделал еще два шага вперед и сказал:
— Ты мне не сын, а я тебе не отец. И этот дом больше не твой дом. Нет в нем у тебя ни матери, ни брата, ни слуги. Иди на все четыре стороны, и да сопутствуют тебе мои гнев и проклятие. Посмотрим, каково тебе придется без моего покровительства!
Топнув ногой по персидскому ковру, Идрис выкрикнул:
— Это мой дом! Я не покину его.
Не успел он опомниться, как отец железной хваткой схватил его за запястье и стал толкать перед собой к двери. Как Идрис ни упирался, но отец вытолкал его из зала, стащил с лестницы в сад и повлек по дорожке, обсаженной кустами роз и жасмина, к большим воротам. Вышвырнул прочь и запер ворота. А потом объявил так, чтобы слышали все живущие в доме:
— Горе тому, кто разрешит ему вернуться или окажет помощь.
Обернулся к закрытым окнам гарема и еще раз крикнул:
— Осмелившаяся на подобное будет отвергнута.
С этого печального дня Адхам стал каждый день ходить в контору, помещавшуюся справа от ворот Большого дома, и усердно занимался делами имения: взимал арендную плату и делил доходы между владельцами, а счета относил отцу. С арендаторами он был вежлив и обходителен, поэтому они, несмотря на свою всем известную грубость и несговорчивость, любили его. Условия наследования имении хранились в тайне, их знал только отец. Выбор Адхама на роль управляющего вызвал опасения, что и в завещании ему будет отдано предпочтение. По правде говоря, до этого дня в обращении отца с сыновьями не замечалось никакого пристрастия. Благодаря его справедливости и почтению, которое он вызывал, братья жили дружно и согласно. Даже Идрис, знавший свою силу и красоту и порой позволявший себе некоторые выходки, никому из братьев не чинил зла. Он был честным, добродушным малым и пользовался всеобщей любовью. Быть может, между четырьмя старшими братьями и Адхамом существовало некоторое отчуждение, но ни один их них ни разу не обнаружил этого ни словом, ни взглядом. Быть может, сам Адхам сильнее других ощущал это отчуждение, сравнивая светлый цвет кожи братьев со своей смуглотой, их силу со своей слабостью, высокое положение их матери со скромным — своей. Быть может, он втайне страдал от этого. Но спокойная атмосфера дома, где все было подчинено силе и мудрости отца, не позволяла горькому чувству утвердиться в его душе. И он рос с открытым сердцем и умом.
Собираясь первый раз в контору, Адхам сказал матери:
— Благослови меня, матушка. Работа, порученная мне, — суровое испытание и для меня, и для тебя.
Мать со смирением ответила:
— Да сопутствует тебе удача, сынок. Ты добрый мальчик, а доброта достойна награды.
Адхам направился в контору под прицелом множества глаз, следивших за ним из дома, сада и из-за закрытых окон гарема. В конторе он занял место управляющего и принялся за работу. Должность управляющего считалась самой высокой на этом клочке земли между Мукаттамом и Старым Каиром. Адхам сделал своим девизом тщание и решил — впервые в истории имения всякий миллим доходов и расходов заносить в учетные книги. Он вручал братьям причитающуюся каждому долю с обходительностью, которая смягчала их злобу, и отдавал остальное отцу. Однажды Габалауи спросил:
