— Доктор, эту сказку вы сами выдумали? — спросила Нантейль, прикалывая розу к корсажу.
Трюбле энергично запротестовал: он ничего не выдумал, наоборот, он даже не все рассказал.
— Тем лучше! — воскликнула Нантейль. — Потому что, должна сказать, тот, кто это придумал, не больно умен.
— Он уже умер, — сказал Трюбле.
Нантейль повторила, что ее партнерша вызывает в ней отвращение; но г-жа Дульс, женщина предусмотрительная, завтракавшая иногда у Жанны Перен, перевела разговор.
— Словом, милочка, с ролью Анжелики[5] ты справилась. Только помни, что я тебе говорила: не надо лишних жестов, поменьше развязности в движениях. В этом секрет инженю. Позабудь свою очаровательную природную гибкость. Молоденькие девушки в таких вещах должны быть чуточку кукольными. Это их стиль. И костюм того же требует. Видишь ли, Фелиси, играя в «Матери-наперснице», в такой прекрасной пьесе, прежде всего надо…
Фелиси перебила ее:
— Вы же знаете, мне бы только роль хорошая была, а на пьесу наплевать. А потом я не очень люблю Мариво… Что вы смеетесь, доктор? Разве я что-нибудь сморозила? «Мать-наперсница» не Мариво?
— Мариво, Мариво!
— Ну, так в чем же дело!.. Вы вечно стараетесь сбить меня с толку… Так вот, Анжелика мне не по душе. Мне хотелось бы что-нибудь более сочное, более выигрышное… Сегодня эта роль меня как-то особенно раздражает.
— Значит, ты ее сегодня отлично сыграешь, милочка, — сказала г-жа Дульс.
И она продолжала наставительным тоном:
— Лучше всего входишь в роль, когда входишь в нее насильно, преодолевая внутреннее сопротивление. Я могла бы привести много примеров. Я сама в «Аустерлицкой маркитантке» увлекла весь зал своей веселостью, а мне как раз перед этим сообщили, что моего бедного Дульса, такого прекрасного музыканта и такого примерного мужа, разбил паралич, когда он сидел в оркестре Оперного театра и только успел приложить к губам свой корнет-а-пистон.
— Почему мне всегда дают роли инженю? — спросила Нантейль, которая хотела играть и героинь, и гранд-кокетт, и все роли вообще.
— Да это и понятно, — упорно продолжала свое г-жа Дульс. — Театральное искусство — искусство подражательное. Ну, а лучше всего подражаешь тому, чего сам не чувствуешь.
— Не надо обольщаться, деточка, — обратился доктор к Фелиси. — Раз ты инженю, ты так всю жизнь инженю и будешь. Анжеликой или Дориной, Селименой или госпожой Пернель рождаются[6]. На сцене одним всегда двадцать лет, другим всегда тридцать, третьим всегда шестьдесят… Вам, мадемуазель Нантейль, всегда будет восемнадцать лет, и вы навсегда останетесь инженю.
— Мне мое амплуа очень нравится, — ответила Нантейль, — но не можете же вы требовать, чтобы я с одинаковым удовольствием играла всех инженю. Есть одна роль, которую мне очень хотелось бы сыграть! Это роль Агнесы в «Школе жен»[7].
При одном упоминании об Агнесе доктор пришел в восторг и продекламировал себе под нос:
Откуда же взялась в глазах моих зараза?[8]
— Агнеса, вот это роль! — воскликнула Нантейль. — Я просила Праделя дать ее мне.
Директор театра Прадель, бывший актер, рассудительный и добродушный, не обольщался иллюзиями и не питал несбыточных надежд. Он любил покой, книги и женщин. Нантейль не могла пожаловаться на Праделя и говорила о нем без злобы, с честной прямотой.
— Со стороны Праделя это нехорошо, гадко, подло, — сказала она. — Он дал роль Агнесы не мне, а Фалампэн. Правда, я не попросила его как следует. Ну, а Фалампэн на этот счет дока! Уж это будьте покойны. Но все равно: если Прадель не даст мне сыграть Агнесу, я пошлю к черту и его и его жалкий балаган!
Госпожа Дульс продолжала свои наставления, хотя никто ее не слушал. В свое время она была хорошей актрисой, но затем постарела, устала, осталась без ангажемента и теперь давала советы начинающим, писала им письма и таким путем почти ежедневно зарабатывала себе обед, приходившийся то на утро, то на вечер.
Фелиси, которой г-жа Мишон завязывала на шее черную бархотку, спросила Трюбле:
— Доктор, вы сказали, что головокружение у меня от желудка, вы в этом уверены?
Но раньше, чем Трюбле успел ответить, г-жа Дульс заявила, что головокружение всегда бывает от желудка и что у нее, как поест, через два-три часа всегда пучит живот и боли бывают. Потом она попросила у доктора какого-нибудь лекарства.
А Фелиси меж тем задумалась, ибо она была способна думать. И вдруг сказала:
— Доктор, я хочу задать вам один вопрос, возможно, вы сочтете его глупым… Но мне хотелось бы знать… вот вы изучили все, что у нас внутри, видели, что там в середке делается, а не бывает так, чтобы это вам мешало иногда… с женщинами. Мне кажется, когда все такое себе представляешь, так должно быть очень противно.
Трюбле, удобно расположившийся на диване, послал Фелиси воздушный поцелуй.
— Деточка, нет на свете ткани тоньше, богаче, прекрасней, чем кожа красивой женщины. Я как раз думал об этом, глядя на вашу шею, и вы легко поймете, что под этим впечатлением…
Она скорчила ему презрительную озорную гримасу.
— Вы считаете, что умно отвечать на серьезный вопрос глупостями?
— Хорошо, мадемуазель, раз вы этого хотите, я расскажу вам вместо ответа поучительную историю. Двадцать лет тому назад в больнице святого Иосифа был у нас при анатомическом театре старый пьяница-служитель, дядюшка Руссо; ежедневно в одиннадцать утра он завтракал на краю того самого стола, на котором лежал труп. Он завтракал, потому что был голоден. Голодному ничего не помешает утолить голод, когда есть чем. Правда, дядюшка Руссо говаривал: «Уж не знаю, воздух, что ли, в анатомичке такой, только здесь несвежее и невкусное в горло не лезет».
— Понимаю, — сказала Фелиси. — Вас тянет к молоденьким цветочницам… Знаете, это ведь запрещено… Ну, что это вы сидите как султан, а рецепт?
Она вопросительно посмотрела на него:
— А где, собственно, у нас желудок?
Оставшуюся незапертой дверь открыл очень красивый, очень элегантно одетый молодой человек и, уже шагнув в уборную, спросил, можно ли войти.
— Вы? — сказала Нантейль.
И протянула ему руку. Он с удовольствием поцеловал ее, корректно, но фатовато.
С г-жой Дульс он поздоровался весьма фамильярно, а доктора спросил:
— Как поживаете, доктор Сократ?
Трюбле так прозвали за его вздернутый нос и острую речь.
Трюбле сказал, сделав жест в сторону Нантейль:
— Господин де Линьи, вот молодая особа, которой в точности не известно, есть ли у нее желудок. Вопрос это серьезный. Мы посоветуем ей обратиться за ответом к той девочке, которая ела слишком много варенья. Мама ей сказала: «Смотри, испортишь себе желудок». А она ответила: «Желудок бывает у взрослых дам, у девочек его нет».
— Господи, как вы глупы, доктор! — воскликнула Нантейль.
— Ах, если бы вы были правы, мадемуазель! Глупость предрасполагает к счастью. Это высшее самоудовлетворение. Это первейшее благо в цивилизованном обществе.
— Вы любите парадоксы, дорогой доктор, — заметил г-н де Линьи. — Но я согласен, что лучше быть глупым, как все, чем умным, как никто.
— А ведь то, что говорит Робер, правда! — воскликнула Нантейль, искренне пораженная.
И задумчиво прибавила:
— Во всяком случае, одно верно, доктор: глупость часто мешает делать глупости. Я это не раз замечала. Глупее всего поступают далеко не самые глупые люди, все равно будь то мужчины или женщины. Взять хотя бы умных женщин, они часто ведут себя глупо с мужчинами.
— Вы имеете в виду тех, что не могут жить без мужчин?
— От тебя ничего не утаишь, Сократик, миленький мой.
— Ах, какое это ужасное рабство! — вздохнула Дульс. — Женщина, которая не умеет владеть своими инстинктами, потеряна для искусства.
Нантейль пожала своими красивыми плечами, еще по-детски худенькими.
— Ой, ой, ой, бабушка, не надо запугивать приготовишек. Что за глупости! А в ваше время актрисы владели своими… как это вы называете? Расскажите кому другому. Вовсе они ими не владели.
Заметив, что Нантейль рассердилась, г-жа Дульс сочла за благо с достоинством удалиться. И, уже выйдя в коридор, она еще раз посоветовала:
— Помни, милочка, Анжелика — это нерасцветший бутон, так ее и играть надо. Роль того требует.
Но раздосадованная Фелиси ее не слушала.
— Должна признаться, старуха Дульс раздражает меня своими нотациями! — сказала она, садясь за туалетный столик. — Думает, что ее похождения позабыты? Как бы не так! Госпожа Раво рассказывает их всем, кому не лень слушать. Она довела своего мужа, оркестранта, до такого истощения, что в один прекрасный вечер он ткнулся носом в свой корнет-а-пистон, все это знают. А ее любовников — все мужчины, как на подбор, хоть у Мишон спросите, — через два года нельзя было узнать: бледные, как тень, обессиленные. Вот как она владела своими… А попробовал бы кто ей тогда сказать, что она потеряна для искусства!..
