в торговле мер вряд ли было делом их совести.
Но что значило прибытие нового, добросовестного поверителя стандартов?! Недоверие, с которым Анзельма Айбеншюца приняли в Златограде, было столь же велико, как скорбь по старому, умершему поверителю. С первого взгляда было видно, что это не старый, не безвольный, не пьющий, а наоборот, — статный, сильный, порядочный человек. И прежде всего — излишне честный.
3
Вот при таких неблагоприятных обстоятельствах Анзельм Айбеншюц приступил к своим новым обязанностям в Златоградском округе. Он появился там весной, в один из последних мартовских дней. В это время в его боснийском гарнизоне уже повсюду мелькали пугливые белки, начал цвести ракитник, на лужайках заливались дрозды, а в воздухе выводили трели жаворонки. Когда же он прибыл в северный Златоград, на улицах еще лежал внушительный слой белого снега, а с карнизов домов свисали острые сосульки. Первые дни Айбеншюц ходил как оглушенный. Он понимал язык этой местности, но дело-то было не в понимании людей. Речь шла о понимании самой земли, а ее язык был устрашающим: снег, темень, холод и сосульки. И это несмотря на то, что в календаре уже значилась весна и в лесах Сиполья, где находился боснийский гарнизон, уже давно цвели фиалки. Но здесь, в Златограде, на голых ивах и каштанах можно было увидеть только каркающих ворон. Они висели на обнаженных ветках и походили не на птиц, а на какие-то крылатые плоды.
По толстому, тяжелому, доселе покрывавшему маленькую речушку Штруминку льду весело скользили дети, и от их веселья Айбеншюц становился еще печальнее.
Однажды, когда на церковной колокольне еще не пробили полночь, Айбеншюц неожиданно услышал сильный треск тронувшегося льда. И хотя, как было сказано, стояла ночь, с начавших разом таять сосулек на деревянные тротуары стали срываться тяжелые капли. Это были проделки нежного, свежего южного ветра — ночного брата солнца.
Во всех домишках открылись ставни, в окнах показались люди, и многие вышли на улицу. Сияющее светло-синее небо было усыпано вечными, холодными, великолепными золотыми и серебряными звездами; казалось, они со своей высоты тоже прислушиваются к этому треску и грохоту. Поспешно одевшись, как это бывает только при пожаре, горожане потянулись к реке и, стоя на обоих берегах с факелами и фонариками, наблюдали за раскалывающимся льдом и просыпающейся после зимнего сна рекой. Некоторые в порыве детской радости суетливо прыгали на плавающие огромные льдины, размахивая фонариками, приветствовали оставшихся на берегу и через какое-то время снова спрыгивали на берег. Все были безрассудны и взбалмошны. Первый раз с момента своего приезда поверитель стандартов разговаривал то с одним, то с другим местным жителем, и все они спрашивали, откуда он и что намеревается здесь делать. Довольный, приветливый, он отвечал на все вопросы и всю ночь бодрствовал вместе с обитателями городка. Утром, когда грохот льдин затих, он вернулся домой и вновь почувствовал себя одиноким.
Он впервые ощутил тот ужас, который способен возбудить в человеке только дар предвидения. Он почувствовал, что здесь, в Златограде, исполнится его судьба. Ему впервые за всю его бравую жизнь стало страшно и он впервые, вернувшись на рассвете домой, не смог заснуть. Странные мысли приходили ему в голову, и, дабы их высказать, он разбудил свою жену Регину. Вообще-то, ему хотелось спросить ее, почему люди такие одинокие, но, постеснявшись, он лишь сказал:
— Теперь, Регина, мы совсем одни!
Выпрямившись, в своей лиловой ночной сорочке Регина села меж подушек. Через щели оконных ставень скудно просачивалось раннее утро, и в этот момент жена напоминала Айбеншюцу поблекший за время первой весенней ночи тюльпан.
— Регина, — сказал он, — мне страшно, я не должен был покидать казарму!
— А с меня трех лет в казарме — предостаточно, — ответила Регина, — а теперь дай мне поспать!
И она тут же упала на подушки. Айбеншюц, распахнув ставни, выглянул на улицу. Но и утро тоже было каким-то блеклым. Да, и утро. Даже утро.
4
Повсюду были дети. Повсюду. У жандармского вахмистра Венцеля Слама в течение двадцати месяцев дважды родились близнецы. Сплошные дети кругом. Куда бы Айбеншюц ни посмотрел, он видел детей. В сточной канаве они играли с грязной водой, на суше — с камушками. Играли на старых скамейках бедного, словно умирающего от чахотки златоградского парка, во время дождя и сильного ветра играли в мяч, обруч и кегли. И куда бы Айбеншюц ни бросил взгляд — были дети, одни только дети. Несомненно, край этот был очень плодовит.
Вот если бы у поверителя стандартов тоже был ребенок! Тогда все было бы по-другому. По меньшей мере, так ему казалось. Он был очень одинок. После того как двенадцать лет он провел в своей темно-коричневой артиллерийской униформе, в непривычной гражданской одежде он чувствовал себя чужим и безродным. А его жена! Кем она была для него? — впервые спросил он себя. Зачем и почему он на ней женился? Эти вопросы сильно его напугали. Напугали потому, что сам он никогда бы не поверил в то, что его вообще можно чем-то напугать. Ему казалось, что он выброшен за борт, а ведь он всегда неизменно придерживался праведного пути! Верный солдатской дисциплине, он от страха перед страхом полностью отдавался своей службе, своим обязанностям. Никогда прежде ни в одной из областей не видели такого приверженного законам, весам и мерам поверителя стандартов.
И тут Айбеншюц понял, что не любит свою жену. Поскольку сейчас и в городе, и на службе, и просто среди людей был он страшно одинок, дома ему были необходимы любовь и доверие, а он видел, что ничего этого нет. Иногда по ночам, сидя в кровати, он рассматривал свою жену. В желтоватом мерцании стоявшего на тумбочке ночничка, который не только не рассеивал тьму, но каким-то образом даже казался светящейся сердцевиной расположившейся в комнате ночи, спящая Регина представлялась поверителю стандартов неким высушенным плодом. Он рассматривал ее, и чем дольше смотрел, тем более одиноким себя чувствовал. Один ее вид уже вызывал в нем это чувство. Такая, как она — пышногрудая, со спокойным детским лицом, дерзко вздернутыми бровями, милым, приоткрытым ртом, со слабо поблескивающими между темно-красными губами маленькими зубками, — ему, Анзельму Айбеншюцу, она совсем не принадлежала. Его не тянуло к
