Бой продолжался. Только бы им захватить эти скалы, а там уж дело пойдет легче! Они тогда разбегутся по лесам и пещерам Машергидика или вернутся в свои деревни. Кара Ибрагим рассматривал высокую неприступную позицию и соображал, как бы подкрасться и взять неприятеля внезапным штурмом. Внизу, у реки, стояло несколько мельниц, и оттуда шла зигзагами узенькая конная тропа, открытая и крутая... они сверху могут засыпать ее камнями!
Уже в первый день Кара Ибрагим убедился, что одного молодечества здесь недостаточно; и на второй день, когда снаряды разрушили конак Синапа, он попытался нацелить пушку на позицию разбойников. Снаряды рвались на мохнатой спине утесов, не причиняя им никакого вреда. «Тем» не страшен был этот горластый змей, он не пугал их своим сиплым кашлем. Они попрежнему сидели на своих местах и стреляли без промаха. Потери у Кара Ибрагима были большие.
Не взять их было и словами. Вечером, когда ружья умолкали, глашатай не переставал выкрикивать:
— Эй, братья ахряне! Сдайтесь, спасите свою жизнь. Султан добр и милостив, он вас простит и помилует!
В ответ на этот надменный и бесполезный призыв сверху просвистела последняя пуля, пущенная со злобой и яростью. После этого раздался чей-то голос, повторенный в ущелье эхом:
— Хоть мы и помаки, да не ахмаки![35] Мы знаем, что означает султанская милость!
Кара Ибрагим разжал стиснутые зубы и сплюнул.
Он приказал привести из Ала-киоя старика Салиха, которого схватили днем у мельницы близ реки и которого он недавно расспрашивал о Синапе и его людях.
— Салих-ага, — обратился он к старику с притворным почтением, — я отправлю тебя наверх к разбойникам передать им, что мы ждем до завтра: если они не сдадутся, Ала-киой будет превращен в прах и пепел!
Старый Салих молчал и с трепетом ждал, что еще скажет этот страшный человек.
— Айда! Пошел.
Он давно уже не подымался по этой дороге, а теперь пришлось карабкаться да еще и спешить. Солнце закатывалось за Машергидик, когда он спустился вниз, к реке, и направился в гору, к скалам. Султанские солдаты не сводили с него глаз; им казалось, что он движется слишком медленно.
— Как муравей! — заметил Кара Ибрагим. — Так и хочется пустить в него пулю...
Он прислушался к грому пушки, которая продолжала бить по конаку Синапа; при каждом ударе поднималась туча белой пыли, медленно оседавшей в зелени леса.
Уже стемнело, а старик находился еще в начале пути. Нападающие забрались в свои палатки, и вскоре у костров поднялся шум и гвалт.
— Али чауш! Али чауш!
— Я!
— Мухтар-эфенди зовет тебя.
— Меня?
— Да, тебя.
— Зачем?
— Наверное, чтоб выпить с тобою кофе.
— Ох, не радует меня этот зов...
— Может быть, он хочет сделать тебя ротным...
Этот разговор происходил поздно вечером у полупотухшего костра. Али чауш встал и начал опоясываться, чтобы предстать пред всесильным мухтаром.
Кара Ибрагим сидел в своей палатке полуодетый и разутый. Он только что сотворил вечернюю молитву и чувствовал свою душу приобщенною к небесам, когда вошел Али чауш. Он вздрогнул.
— Чего тебе? — спросил он хмуро.
— Я Али чауш.
— A-а... Это ты ездил в прошлом году с зерном в Ала-киой?
— Эвет, я.
— По какой дороге? По той, что напротив?
— Нет, с другой стороны...
Кара Ибрагим встрепенулся.
— Дорогу знаешь?
— Знаю...
— Гм... Это хорошо.
Он дал ему нужные наставления, и Али чауш, взяв с собой десяток жандармов, двинулся вниз вдоль реки и исчез в ночном мраке. То, чего не предусмотрел Мехмед Синап, рассчитывал использовать Кара Ибрагим. Если по какой-нибудь случайности нижняя дорога не охраняется, Али чауш появится в тылу Синапа, чтобы прочесть ему смертный приговор. Кара Ибрагим отдавал все в руки аллаха...
Старый Салих вернулся. Его продержали наверху до рассвета и отослали с поклоном Кара Ибрагиму — мир ему; если ему хочется, пусть зимует внизу, в ложбине.
— Так тебе и сказал разбойник? — спросил Кара Ибрагим, хватаясь за кобуру пистолета. Глаза его засверкали. — Мир ему, а? Я проучу его, мерзавца, он увидит, кто такой Кара Ибрагим! Что он тебе еще сказал?
— «Всякий человек, говорит он, чадо аллаха и имеет право на его милость и благоволение. Аллах, говорит, создал вольными птиц, и реки, и травы, и только человек, говорит, остался рабом человека. Таков ли, говорит, закон аллаха? Поклон, говорит, Кара Ибрагиму, и скажи ему, что если он хочет, то может остаться зимовать в ложбине».
— Ну... я подумаю. Как там, много их?
— Да много, Ибрагим-ага. Наберется, как бы сказать, батальон. Не больше...
— Молчи, собака!.. Другого ничего не говорил разбойник?
— Велел передать тебе, что он не боится пушки, которую ты ему привез. «Пускай побережет себе, говорит, пушечку, на свадьбе будет стрелять...»
Кара Ибрагим побагровел, глаза его сузились. Его охватила злоба и на посланца, — ему казалось, что старец прибавляет свое к словам того, властителя Чечи: ему хотелось отколотить его, но он сдержался...
— Ступай к чорту! — бросил он ему сквозь зубы и махнул рукой.
Вздрогнув от гневного тона начальника, старик попятился и начал топтаться на месте, не зная, что делать. Он не мог понять, чего еще можно от него требовать.
Светало. Сверху в скалах грохнул первый ружейный выстрел, но эхо его замерло внизу, по течению реки... стреляли в другом месте.
Кара Ибрагим прислушался. Сердце его колотилось сильно, как у юноши, поджидающего свою возлюбленную. Оно билось тревожно, нетерпеливо: дошли ли уже? И сумели ли забраться наверх, выше разбойников? Он не доверял своим людям, которых называл «олухами», но этот выстрел заставил его вздрогнуть, как перед великим, роковым событием.
Послышался новый выстрел, тупой, приглушенный. За ним второй, третий. Они доносились издали, словно там, наверху, за позицией разбойников, катились камни или шла рубка леса. Потом огонь затих, перенесся куда-то дальше, он был заглушен расстоянием, но показался ожесточеннее. Али чаушу удалось выполнить поручение: он пробрался к скалам и ударил разбойникам в тыл. Они отступили рано утром, как только увидели коварство неприятеля, отступили к пещерам, где сидели женщины и дети, к еще более неприступным утесам, в самое сердце грозного Машергидика.
Кара Ибрагим был доволен. План его удался. Он отдал приказ, и вся его банда начала карабкаться по крутым обрывам, перешла гребень горы и очутилась перед горящим конаком Синапа.
Село было пусто, только у конака двигались в дыму какие-то фигуры. По двору бегали, суетясь, испуганные люди; залп со стороны реки отрезвил их.
Кара Ибрагим смотрел, как горит дом разбойника, и переполнялся чувством признательности аллаху за то, что нечестивое гнездо уничтожено на радость падишаху и во имя дин-ислама. Клубы дыма росли, охватывали все здание, и Кара Ибрагим видел на большой галлерее женщину с двумя детьми на руках — может быть, она ждала помощи или проклинала тех, кто обрек ее на эту страшную участь... Кара Ибрагим упивался ее муками, хотя знал, что дочь Метексы ни в чем не виновна, — она была просто женщина и больше ничего... Но он не мог раздумывать, он знал, что надо мстить, и мстил. Наказание главному разбойнику должно было заставить дрогнуть и сдаться других, помельче. Поэтому кара должна быть жестокой, неслыханной... «Каждый человек есть чадо аллаха, — повторял он мысленно слова Синапа, — и имеет право на его милость и благоволение...» Ишь ты, какой ходжа выискался!.. Каждый человек... нет, не каждый! Между человеком и человеком есть разница. Тот не человек, кто поднял руку на дин-ислам и не признает чужой собственности. «Аллах, говорит, создал свободными птиц и реки, и травы, и только человек остался рабом человека». Глупости! Это тебе потому так кажется, что ты живешь в тесном ущелье, а начни-ка хорошенько осматриваться, так увидишь, что везде господствует сильный: человек подчиняется человеку, чтобы существовать, ибо ему нужен повелитель и судья...
Кара Ибрагим очнулся от этих мыслей, мучительность которых усиливалась засевшим в душе едва уловимым убеждением, что он неправ, а тот, упрямый разбойник, ближе к истине... До его слуха донеслись крики жандармов:
— Вай! Гибнет, несчастная.
— Падает, падает...
— Как она жалостно кричала, слыхал?
— Не могу видеть, как гибнут женщины и дети...
— Ведь это наши, правоверные...
Кара Ибрагим погнал коня в направлении конака и еще с дороги увидел, как огромное здание, охваченное дымом и языками пламени, качнулось и рухнуло, как дерево, сломленное бурей.
Глава тринадцатая
ВСЕ ПОТЕРЯНО, КРОМЕ ЧЕСТИ
Синап молчал. Перед ним стояли его люди, отчаявшиеся, ошеломленные, и как будто ждали от него чуда. Он видел, что враги, расположившиеся внизу, не отчаиваются, бросаются, как злые псы, становятся все более дерзкими. В сердце Синапа закралось сомнение — не страх, а сомнение: устоит ли он, не опустится ли его рука, сильная в продолжение стольких лет, перед этой немощной бабой, Кара Ибрагимом? Ему нужна была хоть небольшая помощь, двести–триста ружей от Эминджика или Топал Салиха, чтобы эта нечестивая сволочь разлетелась, как стая воробьев при виде ястреба.
