Людмил Стоянов - Избранная проза

В день своей серебряной свадьбы, в самый разгар торжества, Матей Матов внезапно почувствовал себя плохо и слег.

Как это случилось, он и сам не заметил, не понял, — будто шагнул в пустоту в погреб без лестницы или упал в волчью яму. Сердце вдруг забилось сильно-сильно, как электрический звонок, нажатый нетерпеливым посетителем. Грудь сдавило — нечем было дышать, и кусок застрял в горле, твердый, словно камень.

Эта длилось всего мгновение, но жест его — он схватился за грудь — был столь выразителен, что все поняли: дело плохо. Краска с его лица сошла, оно сделалось сначала пепельным, потом белым как полотно, удлинилось, и кожа натянулась на нем, как на барабане; во взгляде промелькнул ужас. В следующую минуту в помутневших глазах его можно было заметить лишь робкие тени неизвестности.

Наступило всеобщее смятение. Жена и старшая дочь подхватили его под руки, осторожно отвели в другую комнату и уложили в постель. Не раздеваясь, — ему только расстегнули воротничок, — он вытянулся во весь рост в ожидании врача.

Это несколько расстроило праздник, который тем не менее продолжался до тех пор, пока все на столе не было съедено и выпито. Гости — а это были родственники — не расходились, ожидая заключения врача, хотя и были убеждены, что причиной припадка послужило обжорство. Юбиляр действительно имел сверхъестественный аппетит, возбужденный к тому же трапезой, на редкость обильной и веселой. Уже начались заздравные тосты, полушутливые, приправленные солью иронии. Двадцать пять лет протекли со дня женитьбы — было о чем скорбеть и чему радоваться, было над чем посмеяться. Двадцать пять лет! Ведь это не день, не год, а целая вечность, длинная вереница лет, представлявшаяся ему лестницей — высокой, крутой, неудобной взбираясь на которую, каждую минуту рискуешь сломать себе ребра. Но он прошел по ней благополучно, как настоящий герой, — справедливость требовала отдать ему должное. И вдруг эта неожиданная болезнь.

Жена, сильно встревоженная, старалась угодить ему и, сидя у изголовья, непрестанно спрашивала:

— Матей, тебе хочется чего-нибудь?

Нет, ему ничего не хотелось. Он указал глазами на подушки, и она попыталась их убрать, решив, что ему слишком высоко.

— Не так, идиотка! — простонал он, и в голосе его прозвучали нотки раздражения, как у человека, готового защищаться до последнего. — О-ох! Идиоты!

«Идиотами» были жена и дети, казавшиеся помехой на пути к вратам рая, который, как и для Адама после изгнания, стал ему недоступен. Жена его была не лучше и не хуже других жен, но в глазах мужа она была несказанно хуже. Она принесла другую подушку и попробовала подложить ему под голову, но тут же отпрянула назад: он собрался с силами и ударил ее по руке. Она в недоумении застыла у постели: чего же он хочет? И тут она с ужасом поняла, что он плохо слышит, — первое неотвратимое следствие болезни. Надо, значит, громко кричать ему, но ведь в соседней комнате могут услышать.

— Идиоты, э-э-эх! Никакой жалости к человеку.

Разговор в комнате рядом приутих немного, но все-таки не умолкал. Настроение было испорчено, однако гости не переставали есть и пить, хотя и делали это без прежнего удовольствия, ждали врача, который должен был открыть им, насколько велика грозившая больному опасность. Впрочем, никто из них не верил, что положение серьезно; к тому же здесь присутствовали одни лишь родственники жены.

Сам он был из крестьян, сирота; родные его, люди простые, неграмотные, никогда не бывали в городе, так что собравшиеся скорее жалели бы ее, чем его, если б, не дай бог, случилось несчастье. «Бедная Йовка!» — мелькало у них в голове, когда они смотрели, как она суетится у постели больного. Обе дочери также были очень напуганы происшедшим, но в комнату к отцу не входили, пока в дверях не показалась мать и не позвала их. Немного погодя она вернулась и сказала, что больному лучше, он лежит спокойно, дышит равномерно. Все повалили взглянуть на него, подбадривали его и желали скорого выздоровления.

А он? Словно все это относилось не к нему, а к кому-то другому, — до того равнодушно было его лицо; только глаза медленно вращались, и трудно было понять — благодарят они или проклинают. На губах застыла улыбка, полуугодливая, полупрезрительная, будто говорившая: вот до какого состояния вы меня довели!

— Не слышу! — сказал он наконец и показал на уши.

— Ничего, ничего! — утешила его пожилая свояченица Дора безучастным тоном, насмехаясь про себя над этим новым, непредвиденным осложнением. — Пройдет! Ерунда!

А жена, склонившись над ним, дрожала от страха: вдруг он откроет рот, и весь так старательно скрываемый ужас их «семейного счастья», увенчанного сегодняшним празднеством, обнаружится во всей своей неприглядности. Это была оборотная сторона медали, интимная страница, которую не каждому разрешалось читать.

Все началось еще утром. Ничто так не бесило его, как беспорядок. Человек военный, он любил порядок, любил, чтобы все находилось на определенных местах. Нередко за нарушение порядка он до полусмерти избивал солдат. Если, например, ремень не затянут должным образом, или сапоги в праздник не начищены до блеска, или приветствие отдается не по уставу, кое-как, солдат вразумлялся следующим образом: сперва его оглушала оплеуха с левой стороны, потом, не успевал он опомниться, звенела вторая — с правой, затем опять — с левой и снова — с правой. Порядок, порядок, порядок! Взять хотя бы иголку — ерунда, мелочь, но именно поэтому нужно знать, где ее место, чтобы, если потребуется, найти сразу. И в этом доме, в его собственном доме, царил хаос, будто здесь жили какие-то анархисты.

Сегодня он проснулся в дурном расположении духа: ему приснился скверный, отвратительный сон. Снилось ему, что он нанялся на работу в какую-то гостиницу, где должен мыть и натирать полы и давить клопов. И чем больше он давит, тем больше их вылезает. В конце концов из комнат повыскакивали люди в нижнем белье, нечесаные, с ввалившимися глазами, и набросились на него с кулаками и палками, — от этого он проснулся. Предстояло идти за покупками, еще ничего не было приготовлено. А сегодня его серебряная свадьба, гости уже приглашены и наверняка придут. Это сразу повергло его в тревожное состояние, злобное, час от часу нараставшее и разливавшееся по нервам, как отрава. И кто только выдумал эту серебряную свадьбу, это новое издевательство над его страданиями? Все эти люди, которых он искренне ненавидел, станут хлопать его по плечу, льстить ему, а он должен смотреть на них с улыбкой и делать вид, что очень доволен.

Он поискал чистые носки и не нашел. На его крик явилась жена и подала их ему. Она хлопотала наверху, в кухне, торопясь подогреть воду для мытья.

— Остается только взять да спалить этот дом, — проворчал он. — Все вверх ногами.

Не обращая внимания на его брюзжанье, к которому она давно привыкла, жена опять ушла наверх. И снова раздался его крик, и она снова вернулась: на этот раз недовольство вызвали нечищеные ботинки.

И странно: чем больше добивался он порядка, тем меньше его было в доме, словно злой дух противодействовал ему во всем. Ни платяной щетки, ни запонок для воротничка, ни ножниц для ногтей — ничего не найдешь на месте. И он ежеминутно звал жену; она спускалась и подавала ему каждую из этих вещей, которые, к удивлению, почти всегда оказывались у него под рукой. Затем началось мытье головы. Оно продолжалось около часу, сопровождаемое замечаниями, убийственными укорами, оханьем и грубой казарменной руганью. И так повторялось каждую неделю, и всегда на один манер: вода или чересчур горяча, или слишком холодна, мыло попадает в глаза, а поливают так, будто издеваются над ним…

— Олухи несчастные, — ворчал он, не заботясь о том, слушают его или нет, и зачастую его высказывания превращались в монологи. — Безрукие! На двух ослов корму не разделят. Тьфу! Никакого сознания, братец, ну просто идиоты…

— Ну, ну, — говорила жена, — хватит тебе брюзжать, знаешь ведь, что никто тебя не слушает…

На его физиономии застыло мученическое выражение обреченной жертвы. Наконец он оделся, и тогда началась главная церемония. Началось омоложение этой героической головы. Маленькими ножничками жена должна была подстричь ему брови и виски, где сохранились еще остатки волос, уничтожить каждый седой волосок — терпеливо, педантично, как художник, который пишет по заказу и должен сделать свое произведение красивее натуры. Это длилось особенно долго, потому что, вооруженный двумя зеркалами, он указывал, где нужно подравнять, где растет предательский волосок; процедура сопровождалась обычными грубостями и нелепыми упреками. И когда наконец он сказал «довольно» и жена его выпрямилась, на лбу у нее блестели капли пота. Лицо ее выражало усталость, возмущение, ненависть. И главное — что терпение ее иссякает. Но надо было, чтоб чаша переполнилась, — лишь тогда, выйдя из себя, она протестовала. Все же она делала это очень редко. Вот и сейчас она в любую минуту готова была вскипеть: время шло, а он еще не отправился за продуктами. Он и виду не показывал, что думает об этом, хотя она каждые десять минут напоминала ему. Порядок, за который он вел настоящую войну, был порядком лишь в мелочах: он не замечал, что, заботясь только о себе, нарушал общий порядок в доме. С другой стороны, отнимая у жены и дочерей время, чтобы проповедовать им философию порядка, он еще увеличивал беспорядок. Он словно не понимал, что всякая работа по дому в это время стоит, а если и понимал, то обвинял в этом кого угодно, только не себя. Он всегда был абсолютно прав, не терпел, чтобы ему перечили, — это было наследством казармы. Старшую дочь он невзлюбил за то, что своими возражениями она часто припирала его к стенке, и он спасался, лишь пользуясь родительским авторитетом.