Так повторялось изо дня в день, особенно по праздникам: ничего не приготовлено заранее, все делалось в последнюю минуту, но устоявшиеся его привычки нельзя было нарушать. Когда сегодня утром, собираясь уходить, он стал искать воротничок и не нашел, это подлило масла в огонь. Воротничка свежевыглаженного действительно не оказалось, — белье только еще собирались гладить, а он во что бы то ни стало желал надеть свежий воротничок.
— Э-эх, ну и растяпы, э-эх! — кричал он. — Готовы погубить человека, со свету сжить!
На его филиппики никто не отвечал, и он повышал голос, этим как бы подогревая себя, обмакивал слова в отраву, чтобы достичь желанного эффекта: ранить, заклеймить.
Он находил, что авторитет его подорван. Он, командовавший батальоном в бою, управляющий волей и сознанием тысяч людей, чувствовал себя безоружным перед двумя женщинами, двумя презренными юбками, которые ни во что его не ставили. Не он же вдруг переменился и стал никуда не годен! Он прекрасно видел, что отношение к нему вне дома оставалось прежним: его уважали, как и раньше, прислушивались к его словам, к его советам и, по-видимому, считали их разумными, спасительными. «Господин полковник», — так обращались к нему. Только дома не хотели ни в чем признавать его авторитета, только здесь пренебрегали его мнением, и не просто пренебрегали, а делали наперекор, и потому, разумеется, все здесь было в таком возмутительном беспорядке.
— Посмотрите на них, — продолжал он свой злобный монолог. — Слоняются, как вареные, ступают словно по стеклу. Э-эх, ну и идиоты! Говоришь, говоришь, да что толку.
И начиналась новая глава.
Время шло, и в нем все сильнее росло упорное стремление убедить их в том, что они ничтожества, безмозглые дармоеды и, главное, что они заключили союз с целью избавиться от него, от него, который желает только научить их порядку, воспитать их. Это воспитание не нравилось жене потому, что она считала его запоздалым и никчемным, а больше всего потому, что оно весьма походило на насилие.
Жена была убеждена, что «порядок» возможен лишь у богатых; там он устанавливается сам собой и никто о нем не думает. А при бедности, в которой жили они, ни о каком порядке не могло быть и речи. Дом был пуст; всю жизнь одна забота — свести концы с концами.
Муж, в свою очередь, считал, что именно оттого, что они бедны, надо терпеть — на рожон ведь не попрешь. Он не понимал, что причина их бедности кроется в нем самом, а не в окружающих, в том, что еще сравнительно молодым он оказался на полковничьей пенсии, в то время как его товарищи давно уже стали генералами, имели по одному, а то и по два дома, были людьми уважаемыми и с положением; но когда жена напоминала ему об этом, он приходил в ярость.
— А-а, значит, ты хочешь, чтоб я воровал, грабил, так, что ли? Но Матей Матов до этого еще не докатился, пойми, несчастная!
Возможно, он тоже воровал бы, получал бы «на законном основании» проценты, командировочные и комиссионные, трудился бы во имя величия Болгарии и построил себе трехэтажный дом, может быть, стал бы даже министром — он в это верил, — если бы представился удобный случай, если бы судьба не дала дорогу другим, более сильным и беззастенчивым или более способным, чем он, и не заставила его скитаться по гарнизонам глубокой провинции до тех пор, пока возраст и злосчастные обстоятельства не отняли у него мундира, а вместе с ним и авторитета.
Может быть, обманутый жизнью, он преисполнился озлоблением и тем моральным фанатизмом, который позволяет неудачникам считать, что они лучше, честнее и благороднее тех, кому судьба улыбнулась, потому что такая улыбка, конечно же, стоила им бесчестья. Это, правда, нисколько не мешает неудачникам ломать шапку перед преуспевшими и кланяться им до земли.
Была, впрочем, в характере Матея Матова одна черта, которая действительно мешала ему оказаться в числе тех, кто не брезговал никакими средствами для достижения своих целей. Этой, пожалуй, органической, врожденной чертой, препятствовавшей легкому успеху и быстрому продвижению по служебной лестнице, было его безграничное упрямство во всем, особенно в мелочах, упрямство, которое сослуживцы называли «ослиным» и которое отталкивало от него всех, даже наиболее близких людей.
К его помощи прибегали лишь постольку, поскольку в его среде еще признавались личные качества человека, добросовестное исполнение долга, — бывало это крайне редко; во всех же других случаях — при заключении темных сделок, советчиком в которых был сам дьявол и которые честному человеку трудно даже себе представить, — его старательно отстраняли как опасного и ненадежного соучастника. И, быть может, если бы его внимание не было приковано к дому, где жена, а позднее дочери не могли или в силу своеобразных представлений о жизни не признавали ни одной из целей, к которым он стремился, противоречили ему на каждом шагу и отнимали у него все время на бесцельные и бессмысленные проповеди, обычно ни к чему не приводившие, ибо в основе их лежала злоба, а не любовь, — если бы, одним словом, он имел возможность развивать свои способности, использовать связи и влияние, он, возможно, преуспел бы и продвинулся. Потому что бывают все же и такие моменты в жизни, когда после падения проходимцев честные люди оказываются в цене. Но он упустил все подобные случаи, и сейчас при виде товарищей, достигших вершин служебной лестницы, его охватывали тоска и боль, скрытая, злобная ярость, которую он не мог излить иначе, как на головы жены и дочерей.
Сегодня эти мысли особенно занимали его, сегодня он как бы подводил итог всему пережитому.
Бывали, конечно, и хорошие, приятные моменты, когда в доме воцарялся мир, вернее, перемирие, и все отдыхали, словно после тяжелой болезни. Так бывало после какого-нибудь успеха, получения денег, когда открывалась перспектива светлого будущего — вечная надежда бедняков… В такие дни жизнь входила в спокойное, тихое русло, зло забывалось, и, хотя заботы все так же стучались в дверь, тон разговоров становился примирительным, без высоких нот и резких диссонансов. В такой именно момент и было решено отпраздновать серебряную свадьбу.
4
Сегодня, однако, атмосфера в доме была насыщена предчувствием надвигающейся бури. Мысли, испортившие Матею Матову настроение, не укладывались в правильную систему, они были беспорядочные, неясные, разбросанные; это были даже и не мысли, а обрывки мыслей, отдельные фразы и олова, назначение которых — воздействовать как можно сильнее, бить наверняка. Жизненные неудачи, зависть к товарищам, выскочившим вперед, были как бы предопределены самой судьбой; это постоянно смущало его душу, — и из нее, словно пузыри, всплывали на поверхность всплески страшного огорчения. Он стал удивительно беспомощным, неспособным сделать самый простой логический вывод, приходил в отчаяние от беспорядка в доме, казавшегося ему беспримерным, и оставался последовательным лишь в том, что извергал потоки фраз, одна другой цветистей и нелепей. Отсутствие выглаженного воротничка — мелкое, на первый взгляд, обстоятельство — сразу выросло в его глазах до факта огромной жизненной важности, непоправимого, лишний раз доказывавшего, что в этом доме, словно на толкучке, нет никакого порядка.
— Это не дом, а свинарник, — бормотал он, следуя за женой по пятам. — Да и чего можно ожидать от людей, привыкших жить на готовеньком? Дай, дай — только это вы и знаете. Дай денег! Рад бы, сударыня, да откуда их взять? Сколько есть, столько и даю: по одежке протягивай ножки. Впились в человека, как клещи, и сосут его кровь. Э-эх, с деньгами всякий дурак смог бы устроиться, да еще получше тебя. А чтобы выгладить воротничок, денег не требуется, сударыня. Жди вот теперь, теряй время, пока вы соблаговолите это сделать, идиоты этакие…
Он говорил то «ты», то «вы», имея в виду жену или жену и дочерей, которые, по его мнению, были воспитаны ничуть не лучше их собственной матери.
Старшая дочь, Вера, глубоко страдала не столько от материальной, сколько от духовной нищеты; а Бонка, младшая, еще почти ребенок, пока лишь смутно ощущала близость той пропасти, к краю которой подвела ее жизнь. В дни, подобные этому, обе они убегали наверх и запирались в комнате на антресолях, пережидая бурю. Против зияющего жерла орудия оставалась только их мать, которая настолько ко всему привыкла, что брюзжание мужа действовало на нее не более, чем тиканье часов.
5
Но сегодня и у нее было тяжело на сердце. Размышления о двадцатипятилетней совместной жизни пробудили в ней не одно горькое воспоминание, не одну обиду. В душе ее была глубокая рана, которую разъедало с каждым днем — исподволь, незаметно. Уже в первый год после женитьбы он стал вести себя по отношению к ней как враг, занял оборонительную позицию, усвоил трагическое выражение жертвы, которую хотят погубить.
