На этот раз вся земля приведена к такому положения, какое, при всей громадности различий, можно сравнить с состоянием Римской империи времен Августа. Римский мир был делом завоевания. Нет никакого сомнения, что всеобщий мир не осуществится тем способом, каким был осуществлен тогда. В настоящее время нет империи, которая могла бы притязать на гегемонию над землями и океанами, покрывающими собой наконец изученный и измеренный земной шар. Но увы, которые теперь начинают объединять собой уже не одну какую-нибудь часть человечества, а все человечество в его целом, обладают не меньшей реальностью оттого, что они менее заметны, чем узы политического и военного господства; в тоже время они более гибки и одновременно более прочны — они более интимны и бесконечно более многообразны, потому через все фикции политики они вырастают из реальных отношений социальной жизни.
Все растущее множество способов общения и обмена, вынужденная солидарность всех столичных финансовых рынков, торговые рынки, которые тщетно стремятся обеспечить себе независимость негодными средствами, быстрый рост интернационального социализма, — все это должно, повидимому, рано или поздно обеспечить единение народов всех материков. И если сейчас империалистический дух больших государств и высокомерное честолюбие вооруженных нации, казалось бы, опровергают такие предположения и разрушают подобные надежды, то на дело приходится убедиться и том, что весь современный национализм представляет собой не что иное, как смутное стремление к все более и более широкому единению сознаний и воль, и что мечта о большой Англии, большой Германии, большой Америке ведет, несмотря на все противоречивые желания и поступки, к мечте о большом человечестве, к мечте о союзе народов и рас во имя совместной разработки естественных богатств.
Хозяин самолично принес дымящуюся миску и тертый сыр.
И среди горячего и ароматного пара Николь Ланжелье закончил свое рассуждение в следующих выражениях:
— Конечно, войны еще будут. Дикие инстинкты в соединении с прирожденной жадностью, гордость и голод, столько веков смущавшие мир, будут смущать его и в будущем. Человеческие массы еще не отыскали условий своего равновесия. Развитие народов еще не достаточно методично для того, чтобы всеобщее благополучие было обеспечено свободой и легкостью обмена: человек еще не везде уважает человека: отдельные части человечества еще не готовы для гармоничного соединения, чтобы образовать клеточки и органы единого тела. Даже самым молодым из нас не дано видеть конца вооруженной эры. Но мы предчувствуем те лучшие времена, которых нам не суждено увидать. Продолжая в будущее начатую кривую, мы можем заранее определить установление более постоянных и более совершенных сношений между всеми расами и всеми народами, более общее и более сильное чувство человеческой солидарности, рациональную организацию труда и основание Соединенных Штатов всего мира.
Всеобщий мир осуществится когда-нибудь не потому, что люди станут лучше (на это нельзя надеяться), но потому, что новый порядок вещей, Новая наука, новые экономические потребности навяжут состояние мира, так же, как прежде самые условия существования поддерживали состояние войны.
— Николь Ланжелье, в ваш стакан осыпалась роза, — сказал Джиакомо Бони. — Это случилось не без соизволения богов. Выпьем за будущий мир всего мира.
Жозефин Леклерк поднял стакан.
— Это кианти пикантно и слегка пенится. Выпьем же за мир в то время, когда русские и японцы ожесточенно дерутся в Манчжурии и Корейском заливе.
— Эта война, — снова заговорил Ланжелье, — отмечает собою один из великих часов всемирной истории. И чтобы уяснить ее смысл, нужно отступить на две тысячи лет в прошлое.
Несомненно, что римляне не подозревали о размерах варварского мира и не имели никакого представления о тех громадных человеческих резервуарах, которым в один прекрасный день суждено было прорваться и затопить их. Им не приходило в голову, что во вселенной может быть еще какой-нибудь мир, кроме римского. А, между тем, такой существовал, к тому же он был и древней и обширней, это — мир китайский.
Не то чтобы их купцы не торговали с купцами Серики[18]. Китайские купцы доставляли шелк-сырец в некую местность, расположенную к северу от Памирского плоскогорья и носившую название Каменной Башни. Туда приезжали и купцы римской империи. Более предприимчивые латинские торговцы проникали в Тонкинский залив и доходили по китайскому побережью до Хан-Чак-Фу, или Ханоя. Все же римляне не думали, что Серика представляет собою империю, гуще населенную, богаче, развитее в смысле земледельческом и политико-экономическом, чем их собственная. Китайцы, со своей стороны, знали белых людей. В их летописях упоминается, что император Ан-Тхун, в котором мы узнаем Марка Аврелия Антонина, отправил к ним посольство, бывшее, по всей вероятности, не чем иным, как экспедицией мореплавателей и купцов. Но китайцы не знали, что на другой стороне того шара, одну из сторон которого они занимали, находится цивилизация более подвижная и бурная, более плодотворная и бесконечно более способная к распространению; будучи опытными земледельцами и садовниками, ловкими и честными купцами, они жили счастливее благодаря своим системам обмена и обширным кредитным объединениям. Довольствуясь своей утонченной наукой, изысканной вежливостью, своей чисто человеческой набожностью и неподвижной мудростью, они, разумеется, не стремились знать, как живут и думают белые люди из страны Цезаря. И, может быть, послы Ан-Тхуна показались им грубоватыми и диковатыми.
Обе великие цивилизации, желтая и белая, продолжали не замечать друг друга до того дня, когда португальцы, обогнув мыс Доброй Надежды, завели торговлю с Макао. Христианские купцы и миссионеры утвердились в Китае и стали там всячески грабить и насильничать. Китайцы терпели их со спокойствием людей, привыкших к кропотливым работам и способных выносить самое дурное обращение, но все же при случае убивали их со всей изощренностью утонченной жестокости. Иезуиты поднимали в Срединной Империи непрестанные беспорядки триста лет кряду. Если теперь в этой огромной стране возникают беспорядки, то христианские нации, согласно установившемуся обычаю, сообща или порознь посылают туда солдат, которые путем краж, насилий, грабежей, убийств, поджогов наводят порядок и время от времени продолжают с помощью пушек и ружей работу «мирного проникновения в страну». Безоружные китайцы не защищаются или защищаются плохо, их истребляют с приятной легкостью. Они вежливы и церемонны, но их упрекают в недостатке симпатии к европейцам. У нас есть по отношению к ним претензии, сильно напоминающие претензии господина Дю-Шайлю к своей горилле. Господин Дю-Шайлю застрелил в лесу из карабина гориллу-мать. Уже мертвая, она все еще сжимала в объятиях своего детеныша. Он оторвал детеныша от матери и поволок за собой в клетке через Африку, чтобы продать его в Европе. Но это юное животное давало ему полное право жаловаться. Оно было необщительно и уморило себя голодом. «Я был бессилен, — говорит господин Дю-Шайлю, — исправить его природную злобность». Мы жалуемся на китайцев с таким же основанием, как господин Дю-Шайлю — на свою гориллу.
Когда в 1901 году в Пекине был нарушен порядок, армии всех пяти великих держав под начальством немецкого фельдмаршала восстановили спокойствие обычными средствами. Покрыв себя, таким образом военной славой, эти пять держав подписали один из бесчисленных трактатов, гарантировавших неприкосновенность того самого Китая, провинции которого они разделили между собой согласно тому же договору. На долю России досталось занять Манчжурию и закрыть Корею для японской торговли. Япония, в 1894 году победившая Китай на суше и на море, в 1901 году участвовавшая в «мирном воздействии» держав, со скрытой яростью смотрела, как надвигается прожорливая и неповоротливая медведица. И в то время, как громадный зверь лениво протягивал морду к японскому улью, желтые пчелы осыпали его жгучими уколами.
— «Это — колониальная война», — вот точное выражение одного крупного русского чиновника в разговоре с моим другом Жоржом Бурдоном. Но основной принцип всякой колониальной войны состоит в том, что европеец сильней того народа, с которым сражается; без этого условия война не может считаться колониальной, — это ясно, как день. В такого рода войнах полагается, чтобы европеец нападал с помощью артиллерии, а азиат или африканец защищался стрелами, палицами и томагавками. Допустимо, чтобы дикарь раздобыл себе несколько старых кремневых ружей и несколько патронташей — это придает большие славы колонизации. Ho он ни в коем случае не должен быть вооружен и обучен по-европейски. Флот его состоит из джонок, пирог и долбленных челнов. Если он купил корабли у европейских арматоров, оказывается, что суда эти уже вышли из употребления. Китайцы, снабжающие свои арсеналы фарфоровыми бомбами, остаются в точных пределах правил о колониальной войне.
