Какое поражение, о гении речи! Эти любовники двух слов не сказали меж собой, ибо ни один не знал родного языка другого; они безмолвствовали и, держась за руки, вели разговор лишь вздохами, да поцелуями, да касаниями тела. Как невыразительны слова, как невыразима поэзия любви!
Но услышьте органы скорби. Смерть вырвала их языки, как овечек из колючего кустарника. Вдова и убивица разговаривает на языке, понятном всем, и мертвый чертит прощение пальцем на своем саване.
Немного погодя Миколаш и Маркета Лазарова добрались до места, где разыгралась трагедия. Подняли Александру и привели ее в чувство настолько, что она смогла заговорить. Но не в силах она отвечать на вопросы и плачет. Миколаш связал ей руки и похоронил Кристиана против ее воли. Не мог он иначе. Прочитал молитву, которой Александра не вторила, припомнил случаи, дающие утешение, но ни то, ни другое не помогло. И тут ему померещилось, будто лесные тени укрывают таинственное пространство, полное чудищ. Душа его исполнилась ужаса и затрепетала от страха. Он перебросился с Маркетой несколькими словами, и та согласилась с ним. Ее пугало это общение живой и мертвого, ей было жутко, как бывает жутко спящему, на узкое ложе которого прилег вурдалак. Она громко читала молитву.
Лес не прекращал своего зодчества; прикладывая тень к тени, он возводил купол темноты и снова разрушал его. Время близилось к десяти, и тут поднялась волна света, подобная радости. Миколаш, Маркета и Александра твердили имя божие и имя Кристиана. И вдруг в столбе света возникла серна с пучком зимней травы в губах. Взглянула она на грешника, постояла немножко, и, воплощая в себе свежесть лесного животного, неслышно исчезла.
Мертвый был погребен. Маркета оторвала подружку от свежей могилы и сказала:
«Пойдем со мной в Оборжиште, Александра, печаль да беда — вот наш удел. Совершила ты страшное дело, да не страшнее ли грех мой? Ты плачешь, но рыдания твои все тише и тише, ты плачешь с кротостию, а мое сердце не знает очищения. Пойдем со мною, пойдем, будто слепцы, они всегда ходят вдвоем. Грех твой содеян, а я в нем пребываю. Ты сильнее меня, ты обретешь дорогу, обретешь унижение и наказание, а я буду судима снова и снова».
Миколаш вскочил на коня и, сжав ногами бока животного и втянув ноздрями воздух, снова превратился в разбойника.
«Мы еще не покорились, мы еще повоюем, — произнес он в ответ. — Не говори о наказании, а готовься к свадьбе. Передай Лазару, что я смогу защищить тебя, а Александриным судьям скажи, что война сеет смерть, ибо учинена владыкой смерти. Кто держит меч, от меча и погибает. Ежели бы Кристиан держался нашей стороны, его мог предать смерти собственный отец». Маркета осенила себя крестным знамением, чувствуя, что недостает у нее сил удержать Миколашеву душу.
Пора было девушкам двигаться в путь. Молча удаляются они, и только Маркета оглядывается назад. Миколаш связал трех коней и повернул в глубь леса…
Ниточка по ниточке — и свивается веревка. Вижу я, много волокон в ней — красных, а много — черных, по ах! — коса в руках мастера серебрится! Нет ничего ласковее сердца этого вершителя судеб.
Так о чем рассказывать? Дорога как дорога! Утешные глазу равнины, испещренные тропками, да колючий кустарник, деревья прямые и с неровным стволом, искривленные ветром.
Девушки приближаются к Оборжиште. Бог им в помочь! Они печальны, только ни вы, ни я гроша ломаного не дадим за их слезы, а будем подгонять к счастливому концу. Ах вы девушки, девушки, сколь же глупы вы, неужто вы всерьез полагаете, будто есть на свете поступки, которые могли бы сокрушить творца поступков? Вы гордячки, вы дети греха, от ураганов гибели отделился лишь слабенький ветерок и шевельнул волоском возле вашего виска. Мы видим, что вина ваша ничтожна. Все равно как если бы вы по нечаянности уронили яйцо куропатки, в котором развивается зародыш жизни. Не более того. А чего стоите вы? Чего стоят ваши друзья? Чего стоят люди вообще?
Я не хочу отвечать на этот вопрос. Я видел умирающего ребенка, работника, завершившего свой путь, безумца, повесившегося на решетке, слепого, хватающегося за стены, судороги внутренностей, куда люди погружали руки, я видел отчаявшегося и, не желая утвердиться в торжестве смерти, оглядывался в поисках ангела жизни. Где он пребывает?
Нигде! Видел я женщин и мужчин, совершающих наскучившую и тягостную работу у изголовья умирающих. Они с трудом оторвались друг от друга и подошли к изголовью больного. Любовь их переменилась до неузнаваемости, и печаль их — не узнать. Печаль? Любовь? Да! Да! Да! Бог воткнул за шутовские колпаки по одному из ангельских перышек. Значит, ценность жизни человеческой измеряется мерою любви. Какое счастье, что Маркета и Александра любили, какое счастье, что суждено им было страдание, ибо души не могут жить без страдания. Сторона, где бредут путницы, уже трижды изменялась. Лес и всхолмленные луга остались позади. Вот вынырнул дымок сельских очагов, трубы, крыши и под конец — а все-таки нежданно — деревенские постройки. Дорога побежала вниз. Еще несколько шагов, и Александра остановилась, умоляя обогнуть деревню, которая наверняка враждебна к ним.
«Да что же? — возразила Маркета. — Значит, опять прятаться? Неужто мы скрывались недостаточно долго? Войдем, и будь что будет».
Странно, разбойница, девица вовсе не робкого десятка, колеблется, а Маркета бесстрашно идет вперед. Откуда у нее такая решимость? От покорности. Выйдя из леса, переступив пограничные пески, очутившись в краю, где царствует солнце и голос звонниц, несчастная не могла не ощутить с удвоенной силой свою вину. Она призывала кару на свою голову. Она жаждала кары, ибо кара для этой христианки была отрадна и сладостна, как ложе и омовение для истомленного путника.
Возмездие — краеугольный камень прощения, а вы, о легковерницы, склоняетесь на сторону непреложных истин и милосердия! Я не усматриваю в том крепости духа. Прежде вы молились, богохульствуя, а ныне, богохульствуя, раскаиваетесь! Мнится вам, будто в сраме и позоре падаете вы ниц пред вашим отцом, бьетесь головою о землю, а на дне сосуда, полного слез, — отвратительный скорпион! Вижу я в вашем сердце блаженство и наслаждение тех, кто находит удовольствие в уничижении, я вижу блаженство любовниц, терпящих муку из-за любовника, вижу жгучее и постыдное счастье, которое вы таите про себя. Как вы безрассудны! Бог, однако, посмеивается над вашей слабостью.
Маркета вошла в деревню первой, а Александра следовала несколько поодаль, разбойничья осторожность велела ей красться в тени. Да встретилась им крестьянка, ведущая ребенка. Женщина вскрикнула и, подхватив сыночка на руки, бросилась к дверям. Двери были заперты. И тут начала она барабанить в них кулаками и выкрикивала Козликово имя, словно сам разбойник явился в деревню.
Длилось это не больше, чем требуется, чтоб мужичонка поогляделся, нет ли поблизости здоровенного всадника. И — тысяча чертей! Увидев, что деревню словно метлой вымело, схватил он ореховую палку и бегом — на главную улицу!
«Хотел бы я на это поглядеть! Говорю, хороши же дела творятся! Барышни из леса воруют детей!»
Разумеется, засучил он рукава, да как принялся колотить, да и лупил девиц без передышки. А пока он их лупил, перед домами поприбавилось и людей, и палок, и судлиц. Славное вышло побоище. Маркета Лазарова получила то, о чем мечтала. Ах, боже, если бы все желания исполнялись с такой стремительностью! Один вцепился ей в волосы, другой дергает за ухо, третий — лупит по спине, а на задницу сыплется удар за ударом. Увы, свою натуру мы знаем лишь наполовину!
Раскаяние — не раскаяние, тьфу на все это! Барышни охотно отказались бы от вожделенной расплаты за свои грехи.
Александра завладела то ли палкою, то ли колом, и молотит им по чем придется. И вдруг подхватила косу, выпавшую из рук мужика. Любезные государи мои, дурацкие выходки влекут за собой страшные последствия. Попалась Александре коса, и разбойница рассекла ею плечо подростка, стоявшего к ней ближе всех. Снова Александра проливает кровь!
В то же самое мгновенье подруга ее лишилась чувств и рухнула к ногам пастушка, а он вскрикнул от жалости. Кровь и этот выкрик произвели то действие, что один мужик принялся обдирать кору со своей дубинки, другой — оперся на палку, которой размахивал недавно, а третий подтягивает ремень, кто-то чихает, а кто-то сморкается. Воцарились спокойствие и тишина. Того, кто получил кровавую рану, звали Чепела. Лицо его покрывает бледность, а душа приникает к устам.
Что предпримем, чем поможем нечаянному солдату?
Взяли паутину да пленки от свежих яиц, что прилипают к скорлупке, и приложили к ране. Отовсюду слышен был раздраженный ропот. А тут, рассекая толпу зевак и заядлых ротозеев, чья жалостливость уму непостижима, расталкивая стадо живодеров, всем сердцем сочувствующих вам, пробирается деревенский зубоскал, вечный сват, крючкотвор, балагур и народный вития.
