Жорж Санд - Мон-Ревеш

— Как когда, сударь. Если она в хорошем настроении, она, говорят, совсем молоденькая и довольно миленькая. Если она обозлена, она стара и уродлива как черт. Но когда она хочет умертвить кого-нибудь и снимает эту штуку, тогда виден высохший череп — и человеку приходится через недельку прощаться с жизнью. Вот что говорят, но все это дурацкая болтовня.

Тьерре соскочил с лошади, потому что они уже въехали во двор замка, и сказал:

— Однако это совпадает с версией Эвелины. Ну что ж, предание хоть куда.

— Как, Жерве, вы еще не легли? — спросил Флавьен старого слугу, шедшего ему навстречу. — Я же вам запретил дожидаться меня, эти услуги вам уже не по возрасту.

— О, пусть господин граф не обращает внимания; просто я хочу обязательно сам запереть за вами дверь.

— Вы что же, считаете нас недостаточно взрослыми, чтобы самим запереть дверь? Ложитесь спать, ложитесь спать, мой славный Жерве.

— Сейчас, сударь, — ответил Жерве, потрогав запертую дверь со странной настойчивостью.

— Просто мы не сможем запереть ее так, как он, — вполголоса сказал Крез Тьерре. — Разве вы не видите, что он начертил на ней пальцами крест. Вот вам и Дама с волком! Он-то верит всей этой чепухе.

— Правда? Послушайте, папаша Жерве, вы ее видели сами?

Старик разволновался:

— Кого, сударь?

— Даму под маской?

— Да, сударь, — ответил старик с большой уверенностью и перекрестился. — Раз вам угодно говорить о ней и называть ее, я не ребенок, чтобы ее бояться. Слава богу, я добрый христианин и знаю молитвы, которые не пустят ее сюда. Можете называть меня сумасшедшим и дураком, если хотите, но я видел ее, как сейчас вижу вас, и именно на том месте, где вы стоите.

Старик был слишком убежден, чтобы с ним можно было спорить. Поэтому ни Флавьен, ни Тьерре не стали его осуждать, а загорелись любопытством, засыпали его вопросами.

— Я вам все расскажу, сударь, ведь это не сказка, а историческая правда… Госпожа Элиетта де Мон-Ревеш умерла здесь в тысяча шестьсот шестьдесят пятом году; если вы захотите, можете посмотреть — на чердаке есть ее портрет. Она является в том же наряде, в каком изображена на нем; а полумаску, которая у нее на лице, она не снимает, когда прогуливается по лесу. Но если ей взбредет в голову войти в замок, маски на ней уже не бывает, — тогда-то она и возвещает гибель.

— Она снимала ее перед вами? — спросил Тьерре.

— Нет, сударь, она не успела: я изгнал ее заклинанием, и она растворилась в тумане.

— Значит, вы не видели ее лица?

— Слава богу, нет.

— Но вы не рассказали нам ее историю.

Жерве вздрогнул, но тут же овладел собой.

— Я старый солдат и не струсил перед хорватами, которые исполосовали мне голову саблями при переходе через Минчо[31]. Так что неприкаянной души мне бояться нечего. Послушайте ее историю; она короткая, но зато подлинная…

— Госпожа Элиетта де Мон-Ревеш была влюблена в одного ничтожного человечишку, по слухам — мелкого конторщика из Кламси. Желая избавиться от мужа, узнавшего о ее любовных шашнях, она предалась дьявольской науке, начала заниматься ядами там, на верхушке башни, где вы увидите ее печи. Она составила зелье и стала поить им своего мужа, Траншелиона де Мон-Ревеш; в скором времени он умер. Ей удалось сделать это, не вызвав никаких подозрений у представителей правосудия. Она собиралась выйти замуж за своего любовника, но узнала, что этот малый был уже женат в Руэрге, и решила умертвить его тем же способом. И вот в одну прекрасную ночь она влила в котел уж не знаю какую жидкость, которая вспыхнула и опалила ей лицо, оставив ужасный шрам. Эта история наделала много шуму. Ее любовника кто-то предупредил, и он сбежал. Госпожа Элиетта осталась одна и умерла в старости; с того самого времени она носила на лице полумаску и приказала похоронить себя в ней, чтобы даже в могиле скрыть клеймо своего преступления. Невежественные крестьяне все переиначивают по-своему: они говорят, что она приручила большого злого волка и заставляла его пожирать всех, кто не платил податей, что он был похоронен у нее в ногах и является вместе с ней; но это неверно. Я вам рассказал все точно так, как рассказывали госпоже канониссе; она отлично знала эту историю со слов самого старого из окрестных кюре.

Окончив свой рассказ, Жерве еще раз с серьезным видом осенил себя крестом, поклонился своему хозяину и собрался было идти, но Флавьен остановил его:

— Погодите, Жерве; нет ли каких-либо следов этой истории в документации поместья?

— Нет, сударь. Вы действительно найдете там имена, грамоты, контракты и акты о продаже, которые доказывают существование госпожи Элиетты в господина Траншелиона; но что касается этой истории, которая дошла до нас только как предание, ваша бабушка, сколько ни искала, так и не смогла обнаружить никаких ее следов.

— Не считая портрета и печей? — спросил Тьерре. — Ей богу, пока я их не увижу, я не лягу спать!

— И я тоже, — добавил Флавьен. — Дайте-ка нам ваш фонарь, Жерве; в башне, наверно, льет с потолка.

— Нет, господин граф, кровля у башни надежная. Но я сам посвечу вам.

И с решительностью, противоречившей всем его суевериям, старик пошел вперед, пересек двор, поднялся на лестницу башни и остановился лишь на чердаке, где среди старой мебели он нашел и показал им остаток перегонного куба и части печи для химических опытов, почерневшие от огня. Затем он перебрал свернутые в трубку полотна — то были старинные портреты, вынутые из рам, обветшалые холсты, на которых уже почти не осталось следов живописи, — и выбрал из них одно, которое как будто сохранилось немного лучше других.

— Это она, — сказал Жерве, не разворачивая холста.

— Заберем ее, — решил Тьерре, — мы лучше рассмотрим портрет в гостиной; если эта особа неприятна добрейшему Жерве, незачем расстраивать его и задерживать в такой поздний час.

Старик молча поклонился, проводил хозяев в гостиную, зажег свечи, напомнил молодым людям, что в камине горит огонь, на столе приготовлены кипятильник, чай, ром, лимоны, пирожные, сигары, и спокойно удалился, в то время как Крез, успев отвести в конюшню и почистить лошадей, тоже вернулся к себе в комнату, беззаботно посвистывая.

Тьерре развернул холст:

— Посмотрим на госпожу Элиетту!

Краски на портрете немного облупились, холст по углам слегка погрызли крысы, однако госпожу Элиетту вполне можно было разглядеть, и живопись оказалась не так уж плоха. На Элиетте была амазонка времен мадемуазель де Монпансье[32] и шляпа из мягкого фетра с зеленым пером; замшевый камзол был стянут шарфом. Ее белокурые волосы, по-видимому, естественно вились, шея, подбородок и руки казались молодыми, рот был прелестный, алый, губы сложены бантиком. Остальное скрывала черная полумаска. Сбоку, на фоне, были написаны имя и дата, в точности указанные Жерве.

— Я увезу эту картину и отдам ее реставрировать, — сказал Флавьен.

— Боже тебя сохрани, она потеряет ценность, всю характерность; прикрепим ее к обоям булавками и найдем для нее раму, гармонирующую с ее ветхим видом.

Они нашли булавки, которыми канонисса пользовалась Для своего туалета, и госпожа Элиетта была выставлена на стене. В это время хриплый и жалобный голос четко произнес в углу комнаты:

— Друзья мои, я умираю!

То был старый попугай; обманутый ярким светом, он, как обычно, медленно пробуждался, выгибая спинку и повторяя единственные запомнившиеся ему слова.

— Как! Эта ужасная птица еще здесь? — воскликнул Флавьен. — Право, в этом унылом Морване и в этом мрачном Мон-Ревеше все такое зловещее!

Тьерре подошел к столетнему Жако и снисходительно почесал его.

— Если на то пошло, так это у тебя сегодня разыгрались нервы, милый друг! На что ты жалуешься? Ты находишься в Старом замке, маленьком, но унылом донельзя; вокруг тебя твои земли; тебе не надо, скучая и досадуя, делать их более плодородными, поскольку они проданы, а из всех способов эксплуатации земельной собственности во Франции это единственный, который мне понятен и которым я воспользовался бы, если бы бог обременил меня родовым поместьем. С вершины твоего владения открывается великолепный вид, если только ты захочешь подняться на сто семнадцать ступенек твоей дозорной башни. Твои леса не доставляют тебе неприятностей, с тех пор как ты гуляешь в них только для удовольствия, но в них водится дичь, которую тебя умоляют убить, чтобы спасти в округе гречиху и картофель. Наконец, в твоем замке есть привидение, страшное предание, таинственный портрет, печь алхимика и голос сивиллы[33], заучивший слова о смерти исключительно для того, чтобы услаждать твой романтический слух в осенние вечера. Какого дьявола тебе еще нужно? Если б у меня было все это, хотя бы на год, мое сердце и воображение обновились бы навсегда.