— Так стоит на путевом листе, — возразил кондуктор.
— И не стоит перед этим «мистер?» — спросил дядя, потому что он находил, джентльмены, что кондуктор, которого он совсем не знал, называя просто-напросто Джеком Мартином, позволяет себе вольность, которую, конечно, не допустило бы почтовое управление, если б только этот факт дошел до его сведения.
— Нет, не стоит, — хладнокровно отвечал кондуктор.
— И за путь заплочено? — полюбопытствовал дядя.
— Разумеется! — отвечал кондуктор.
— Заплочено?.. — произнес дядя. — В таком случае… который дилижанс?
— Вот этот, — сказал кондуктор, указывая на старомодный эдинбурго-лондонский мальпост, у которого были уже отворены дверцы и подножки опущены. — Стойте… вот и другие пассажиры. Пропустите их вперед.
— При этих словах кондуктора появились, прямо под носом у моего дяди, несколько пассажиров. Впереди всех шел молодой джентльмен в напудренном парике и небесно голубом кафтане, вышитом серебром, очень полном и широком в полах, которые были обшиты накрахмаленным полотном. Тиджин и Уэльпс торговали ситцами и льняными тканями для жилетов, поэтому дядя разузнавал материи с первого взгляда. На пассажире были еще короткие штаны и род штиблетов, надетых поверх его шелковых чулков; башмаки с пряжками; на руках манжеты; на голове треугольная шляпа; с боку длинная тонкая шпага. Полы его жилета доходили до бедер, а концы галстука до пояса. Он важно приблизился к дверцам кареты, снял свою шляпу и продержал ее над своей головой, вытянув руку во всю длину и оттопырив при этом мизинец в сторону, как делают многие щепетильные люди, держа чашку чая; потом сдвинул ноги, отвесил глубокий поклон и протянул вперед свою левую руку. Мой дядя хотел уже подвинуться вперед и от всего сердца пожать протянутую руку джентльмена, как вдруг заметил, что все эти учтивости относились не к нему, а к молодой леди, которая показалась в эту минуту у подножки и была одета в старомодное зеленое бархатное платье с длинной талией и корсетиком. На голове у нее не было шляпки, джентльмены, а была она закутана в черный шелковый капюшон, но когда она оглянулась на минуту, готовясь войти в дилижанс, дядя увидел такое восхитительное личико, какого не встречал никогда, — даже и на картинках. Она вошла в карету, придерживая одной рукой свое платье, и дядя говаривал всегда, с прибавлением крепкого словца, когда рассказывал эту часть истории, что он и не поверил бы, что ноги и ступни могут быть доведены до такой степени совершенства, если бы не удостоверился в том собственными глазами.
Но при одном мимолетном взгляде на чудное личико этой леди дядя приметил, что на ее лице выражался испуг, и она смотрела совсем потерянной; она бросила на дядю умоляющий взгляд, он заметил тоже, что молодой человек в напудренном парике, несмотря на выказанную им любезность, можно сказать самую великосветскую, ухватил леди прекрепко за руку возле кисти, при входе ее в карету, и немедленно последовал за ней сам. Какой-то молодец необыкновенно подозрительной наружности, в нахлобученном темном парике, в кафтане сливяного цвета, в сапогах, доходивших ему до ляжек, и с широкой шпагой у бедра, явно принадлежавший тоже к их обществу, уселся возле молодой дамы, которая отшатнулась в угол кареты при его приближении. Заметив это движение прелестной незнакомки, дядя убедился окончательно, что первое его впечатление было верно и что должна случиться какая-нибудь таинственная и мрачная драма или, по его собственному выражению, «какая-нибудь гайка развинтилась». Изумительно даже, с какой быстротой он порешил помочь этой леди в случае опасности, если только она будет нуждаться в его помощи.
— Смерть и молния! — воскликнув молодой джентльмен, схватываясь рукой за свою шпагу, когда дядя мой вошел в карету.
— Кровь и гром! — заревел другой джентльмен и с этими словами, вытянув свою огромную шпагу из ножен, ткнул ею дядю без дальнейшей церемонии. Дядя был безоружен, но он с величайшей ловкостью стащил с подозрительного джентльмена его треугольную шляпу и, подставив ее тулью прямо под острие шпаги, смял ее, потом захватил его шпагу за острие и крепко держал ее в своей руке.
— Ткни его сзади! — закричал подозрительный джентльмен своему товарищу, тщетно стараясь высвободить свою шпагу.
— Пусть не пробует! — крикнул дядя, пуская в ход один из своих каблуков самым угрожающим образом. — Я выбью ему мозги, если таковые имеются, а если нет, то расколочу череп!
И, напрягая в это мгновение все свои силы, дядя вырвал из рук подозрительного человека его шпагу и вышвырнул ее в окно дилижанса; молодой человек снова проорал: «Смерть и молния!» — схватился за рукоять своей шпаги с весьма грозным видом, однако ж ее не обнажил. Может быть, джентльмены, он боялся встревожить молодую леди, как говаривал мой дядя с усмешкой.
— Ну, джентльмены, — сказал дядя, усаживаясь покойно на своем месте. — Мне бы не хотелось, чтобы в присутствии леди случилась чья-нибудь смерть, с молнией или без оной; и мы имеем уже достаточно крови и грома на всю нашу поездку; поэтому я вас прошу, будем сидеть каждый на своем месте, как подобает мирным пассажирам… Эй, кондуктор, поднимите поварской нож этого джентльмена.
Лишь только дядя произнес эти слова, кондуктор появился уже у окна дилижанса со шпагой джентльмена в руках. Передавая ее, он поднял к верху свой фонарь и поглядел серьезно дяде в лицо, и вдруг, к величайшему своему удивлению, дядя увидел при свете этого фонаря, что вокруг окна теснится неисчислимое множество кондукторов и каждый из них также серьезно смотрит ему в лицо. Он в жизнь свою не видывал такого моря белых рож, красных туловищ и серьезных глаз.
— Это самое странное из всего, что мне приходится теперь испытывать, — подумал дядя. — Позвольте мне возвратить вам шляпу, сэр!
Подозрительный джентльмен принял молча свою треуголку, осмотрел внимательно дыру в ее тулье, но под конец вздел ее на верхушку своего парика с торжественностью, эффект которой, однако ж, пропал, так как джентльмен неистово чихнул, и шляпа свалилась к нему на колени.
— Готово! — закричал кондуктор с фонарем в руке, влезая на свое маленькое сиденье сзади кареты. Поехали. Дядя выглянул из окна, когда дилижанс выезжал за ворота, и заметил, что прочие мальпосты, с кучерами, кондукторами, лошадьми и всем комплектом пассажиров, ехали, описывая круги, — круг за кругом, — мелкой рысью, примерно по пяти миль в час. Дядя так и кипел от негодования, джентльмены. Как человек коммерческий, он чувствовал, что с почтовыми посылками так шутить нельзя, и решил отписать об этом почтовому управлению тотчас же по своем прибытии в Лондон.
Но в настоящую минуту все его мысли были заняты молодой особой, сидевшей в заднем уголке дилижанса, с личиком, совершенно укутанным в капюшон. Джентльмен в небесно-голубом кафтане сидел против нее, а подозрительный, в платье цвета сливы, рядом с нею, и оба внимательно наблюдали за каждым ее движением. Если только она чуть-чуть раздвигала складки своего капюшона, дядя слышал, что подозрительный человек ударял рукой по своей шпаге, а по прерывистому дыханию другого (лица его нельзя было рассмотреть за темнотой) можно было догадаться, что он смотрит на нее, как бы желая проглотить ее разом. Все это более и более подзадоривало дядю, и он решился, будь что будет, дождаться, чем разрешится эта таинственность. Он был большой поклонник блестящих глазок, миловидных лиц и хорошеньких ног и ступней; одним словом, страстно любил женский пол. Это у нас уже фамильное, джентльмены; я и сам таков.
Много хитростей употреблял дядя, чтобы привлечь на себя внимание молодой леди или хотя, на всякий случай, завести разговор с таинственными джентльменами. Но все оказывалось напрасным: джентльмены не хотели беседовать, а леди не осмеливалась даже пошевелиться. Дядя от скуки стал временами высовывать голову из окна и покрикивать: «Поезжайте же скорее!» Но, хотя он кричал до хрипоты, никто не обратил ни малейшего внимания на его крики. Он снова откинулся в карету и стал думать о прекрасном личике незнакомки, о ее очаровательных ножках и ступнях. Эти думы несколько развлекли его; время теперь проходило незаметно, и он даже перестал раздумывать о том, куда его везут и каким образом он очутился в этом странном положении. Не то, впрочем, чтобы это положение его беспокоило; нет, был он человек мужественный, веселый, беззаботный, кутящий напропалую и такие ли еще он видал виды. Да, джентльмены, замечательный человек был мой дядя.
Вдруг дилижанс остановился.
— Ну, чего там еще? — спросил дядя.
— Выходите здесь! — сказал кондуктор, опуская ступеньки.
— Здесь! — воскликнул дядя.
— Здесь, — возразил кондуктор.
— Ни за что! — сказал дядя.
— И то ладно, останьтесь, где сидите, — сказал кондуктор.
— И останусь, — сказал дядя.
— Как угодно, — ответил кондуктор.
