Ознакомительная версия.
Она целовала его в то же время в лицо, руки, проводя по ним своими губками, воображая, что ей удастся отстранить болезнь и заставить ее исчезнуть, если ее ротик прикоснется повсюду.
Барбара, напротив, ходила по комнате, встревоженная, взволнованная, с приступами сильных рыданий, после которых она падала в изнеможении на кресло; казалось, она смотрела очень далеко, по ту сторону жизни…
Что касается Жориса, он не переставал бегать по городу. Ночью ему пришлось ходить за докторами, затем — будить аптекаря, чтобы тот приготовил лекарства. Утром он должен был отправиться к приходскому священнику, чтобы просить его соборовать и причастить Ван-Гюля.
Это была печальная минута, для старого дома, когда вошел священник, одетый в стихарь и епитрахиль, державший в руке дароносицу, в сопровождении мальчика из церковного хора, звонившего в маленький колокольчик. Слуги вошли тоже в комнату своего хозяина; старая Фараильда, более двадцати лет служившая у него, плакала навзрыд, причем слезы капали, точно жемчуг, на ее четки. Все встали на колени. Годелива устроила маленький алтарь на комоде, покрытом вместо скатерти еще неоконченным кружевным покрывалом, которое она плела для Мадонны их улицы, не подозревая, что она как бы приближала, с помощью ежедневно прибавлявшихся нитей, агонию своего отца. На это покрывало поставили дароносицу. Началось чтение молитв, произносившихся шепотом, вполголоса; латинские слова почти не нарушали безмолвия. Когда священник помазал святым елеем лоб и виски, лицо умирающего сморщилось. Не был ли это остаток чувствительности? Барбара, стоявшая очень близко, с нервами, настолько напряженными, что они могли надорваться, отразила на своем лице все перемены, — впечатлительная, как зеркало, живущая отблесками!..
Между тем священник взял дароносицу с комода. Он подошел к постели, держа в руках облатку. Все наклонились. Колокольчик у маленького мальчика снова прозвонил громко, но все же приятно. Нежный звон, кропильница звука, несколько освежившая комнату, полную молитв…
Губы Ван-Гюля пошевелились, глотая облатку. Тем, кто был поближе к нему, показалось, что, прежде чем снова закрыть их, он издал шепотом неопределенный звук. Барбара испугалась и все же вдруг стала надеяться. Она утверждала, что отец хотел заговорить и что она слышала его крик; хотя немного неясный и наполовину подавленный. Он сказал: «они прозвонили!..»
Бессознательные слова, неясные образы бреда! Может быть, он почувствовал, погружаясь в глубь волн, то, что происходило на поверхности жизни… Слова, услышанные Барбарой, тогда нашли бы себе объяснение. Из церемонии соборования он, конечно, не сознал ничего, кроме звона колокольчика, производимого мальчиком из церковного хора, благодаря сохранившейся чувствительности слуха, передавшей его мозгу это ощущение, с помощью последних, еще {«атрофированных нитей нервов. „Они прозвонили!“ Может быть, он услышал звон, инстинктивную вибрацию барабанной перепонки, последнее эхо жизни» На пороге смерти он услышал звон колокольчика…
Но почему тогда это множественное число? Барбаре, слишком нервной и отражавшей приближение смерти, конечно, послышалась фраза, создавшаяся только в ее уме!
Весь день больной хрипел среди царившей в доме тишины. В полном религиозном безмолвии, точно церковном молчании, создающемся болезнью, было слышно неровное и резкое тикание, доносившееся из музея часов. Маятники двигались взад и вперед, колеса как будто мололи время… это был продолжительный, немного издерганный и неправильный шум. Годелива умилялась, слушая их. Ее отец так любил их! Подобно ей, это были самые верные, самые дорогие его друзья. Что станется с ними без него? Барбара, напротив, раздражалась: их шум действовал ей на нервы. Она просила Жориса заставить их умолкнуть, остановить эти огромные маятники, приводившие в колебание ее сердце, эти колеса, бесконечно разрывавшие что-то в ее душе.
Дом стал совсем немым. Можно было бы подумать, что он умер раньше своего хозяина.
Последнему к вечеру стало хуже. Его дыхание прерывало безмолвие более редкими и глубокими ударами. Маленькие лиловые вены расширились. Все лицо покраснело, пот беспрестанно выходил большими каплями на лбу, точно образуя венец из слез. Тело тряслось временами от сильных схваток. Еще крепкий старик боролся со смертью; он протянул ноги, скрючил их на краю постели, чтобы лучше защищаться.
Вдруг всем показалось, что борьба кончилась. Наступило успокоение, улучшение: маленькие вены побледнели, лицо приняло радостное выражение, начало улыбаться, точно озаренное сверхъестественным светом, как будто неведомая заря коснулась его лба; присутствующие, полные удивления, видели, как больной движется, можно было бы сказать: оживает.
На этот раз, вполне раздельно, с выражением блаженства, высшей радости на лице, он произнес два раза: «Они прозвонили… Они прозвонили!»
Затем, немного поднявшись, он протянул руки, опершись на них так, как опираются на брюжских каналах лебеди, стремящиеся из воды перед смертью… Старик умер — как лебеди улетают — совсем — белый!
Через минуту Барбара упала, выпрямившись и побледнев, в нервном припадке. Жорис должен был снести ее, положить на постель, где она долго оставалась без сознания. Когда он вернулся в комнату покойника, он взглянул на своего ста-рого друга, человека с благородным сердцем, первого апостола фламандского дела. Он лежал, имея вид праведника… В нем уже оставалось так мало человеческого! Это было мраморное подобие его, бюст, снятый с него, каким он был при жизни, но преображенный искусством, красотою более непорочного вещества. Годелива быстро совершила его нос ледний туалет, едва прикасаясь, как бы для того, чтобы не причинить ему боли. Она молилась на коленях, молча обливаясь слезами, у его постели.
Когда она увидела Жориса, то сказала:
— Барбара была права. Вы слышали его последние слова. Он еще раз повторил: «они прозвонили!..»
— Да, он думал о своих часах, — это была мечта ело жизни. Ему показалось, что они, наконец, прозвонили вместе. Годелива начала снова молиться и плакать, чувствуя угрызения совести при мысли о том, что говорила перед умершим, хотя бы о нем…
Было очень жарко в этот летний вечер, в этой комнате, где заражали воздух агония и лекарства. Надо было ее проветрить! Жорис открыл окно, выходившее в сад и окрестности, сероватые дворы, зеленые лужайки и деревья. Борлют смотрел, ничего не замечая, мрачный от созерцания смерти, казавшейся ему примером, уроком, точно обнародованным в преддверии Вечности!
«Они прозвонили!» Борлют сейчас же понял. Старик, умирая, достиг своей мечты! Значит, он не напрасно надеялся и желал. Сильно желая чего-нибудь, люди достигают этого. Человеческие попытки не напрасны! Нужно только стремление, так как оно достигает желанной цели, когда приходит к концу. Значит, оно удовлетворяет самого себя и поглощается собой.
Таким образом, старый антикварий желал, чтобы все его часы однажды прозвонили в унисон.
Он, действительно, услышал их бой, всех вместе в один и тот же час. — час его смерти… Смерть ведь является завершением мечты каждого! Люди, по ту сторону, достигают того, чего желали в продолжение своей жизни. Наконец, они становятся самими собою, осуществляют свою мечту!
Борлют отдался мечтаниям, думал о самом себе. Он тоже до сих пор жил мечтою, страстною любовью к красоте Брюгге, этим единственным чувством, единственным идеалом, которые уже утешали его в ежедневных неприятностях его несчастного семейного очага. Надо было придерживаться этой мечты, с огромным и исключительным желанием. «Ведь мечта, — думал он, — собственно не мечта, а предчувствие реальности, так как ее достигают в минуту смерти!..»
Между тем, праведник безмолвно покоился; через открытое окно не входило никакого шума… В немой комнате слышно было только, как несколько мух летали, точно хлопья черного снега, издавая звуки своими двумя крыльями. Было что-то торжественное в ропоте маленьких мух, казалось, посланных туда только для того, чтобы сделать молчание более ощутимым, так как оно сознается и измеряется только шумом и оказывается тем обширнее, чем слабее шум. И действительно, молчание показалось более полным, а умерший — более мертвым. Так мало живущие на свете насекомые помогали понимать Вечность…
Долго еще Жорис машинально слушал жужжание мух, из которых одна иногда долетала до постели, опускалась на лицо умершего, который не внушал ей более страха.
Годелива после смерти антиквария переехала жить к своей сестре, в дом Жориса. Она не могла оставаться одна — из-за воспоминаний о покойнике.
— Чего ты боишься? — спрашивали ее.
— Ничего — и всего! Всегда кажется, что умершие умерли не совсем и что они вернутся.
Ознакомительная версия.
