Ознакомительная версия.
Борлют теперь жил в обществе двух сестер; он сравнивал их: Барбару, католичку, вспыльчивую по натуре; Годеливу, склонную к мистицизму и нежную; одна была остатком испанского владычества в народе: она была испанкою по тому удовольствию, с которым она заставляла других страдать по своему телу, напоминавшему костер, и своим губам, похожим на рану; у нее было пристрастие к пыткам, инквизиции и крови; другая представляла собою продукт местной почвы, основной тип, казалась фламандскою Евою с светлыми волосами, — как на картинах художников Ван-Эйка и Мемлинга. Между тем, они мало отличались одна от другой, несмотря на все это; века и наследственность смягчили влияние чужой крови. Их черты были общие, если вспомнить лицо их отца. У обеих был его немного орлиный нос, его высокий, гладкий и спокойный лоб, его глаза оттенка каналов, как у всех жителей севера, в странах, где много воды. Каждая напоминала его по-своему, и, таким образом, они были похожи между собою.
Самое большее, если их черты имели различное освещение! Это были одинаковые цветы, поставленные, в тени и на солнце, распустившиеся днем или ночью.
В этом состояла разница; и судьба Борлюта была решена!
Живя около обеих и видя, как они были похожи, Жорис все более чувствовал досаду и сожаление. Как неудачно было, что он избрал из двух женщин, очень похожих, эту раздражительную Барбару, нервную и жестокую, уничтожившую в нем всякую радость жизни! Но разве люди всегда не любят именно то, что доставляет им страдания? В этом тайна Судьбы; она не хочет, чтобы люди были счастливы, потому что несчастье есть ее правило, и люди, достигнув радости, заставили бы разочароваться в жизни других людей. Наша воля догадывается о сетях, нам расставленных; она хотела бы спасти нас; указать другой выбор. Но судьба сильнее, и мы спешим навстречу несчастью!
Жорис еще лучше понимал непоправимое несчастье своей жизни, теперь, когда он убедился, живя в обществе Горделивы, в ее ангельской кротости. Подумать, что он мог бы жить, окруженный добротой, спокойствием, нежною прелестью, тихим голосом, всегда покорной душой! Он прошел мимо счастья! Самое печальное было то, что он сомневался, колебался одно время в выборе. Жорис вспоминал теперь свою нерешительность, свое чувство, долгое время лишенное уверенности. Когда он приходил в старый дом антиквария, он только чувствовал, по какому-то инстинкту, что это был дом его будущего, но более он ничего не знал. Он волновался, искал; его непредусмотрительная любовь колебалась между двумя лицами. Здесь, в особенности, была виновата башня. Он вспоминал частые посещения колокола Сладострастия, который, неизвестно почему, внушал ему желание Барбары, представление об ее теле, гибком и нежном, как тела падающих женщин на бронзовых барельефах. На вершине башни он жаждал Барбары. Когда же он спускался и жизнь, он любил Годеливу. Она тоже любила его. Почему она не сказала ему об этом, вместо более смелой Барбары, заставившей его решиться, покорившей его быстрым, неизгладимым поцелуем? Решительно, судьба устроила все это! Жорис понял, что он сам так мало выбирал. По как избрать предмет своей любви? Обстоятельства захватывают нас, действуют сами, связывают нити, которые видны только тогда, когда сердца уже соединены.
От чего зависит счастье или несчастье целой жизни? Жорис понимал теперь, что выбор для него был решителен. Избрав Барбару, он обвенчался с несчастьем; избрав Годеливу, он обручился бы с счастьем!..
И все это зависело от одной минуты, единственного слова, мелкой детали… Если бы Годелива подала ему знак, произнесла одно слово, заставила угадать скрытую в ней любовь, все пошло бы иначе. Изменились бы три жизни! И его существование протекало бы, как счастливая вода, в ложе из цветов… Но Годелива ничего не сказала; он сам ни о чем не догадывался. Это Ван-Гюль открыл ему тайну, в большом волнении, когда тот сказал ему о свадьбе, и он подумал, что дело идет о Годеливе, встревожился, огорчился при мысли, что потеряет ее.
Жорис теперь думал о любви Годеливы: он спрашивал себя.
— Как она меня любила?
Разумеется, это не было одним нз мимолетных увлечений, легкою дымкою, предрассветным туманом в сердце молодой девушки, который быстро рассеивается. Увлечение у нее должно было остаться! Жорис вспомнил, действительно, другую сцену, случившуюся позднее, когда он, по просьбе Фаразэна и в угоду Барбаре, советовал ей выйти замуж; она сейчас же опечалилась, ее лицо изменилось, и она сказала с мольбой: «не говорите этого вы, в особенности вы!» Она больше ничего не сказала; он замолчал, угадывая погребенную в ее душе тайну, которую он не хотел узнать.
Теперь у него явилось желание осветить эту тайну. Может быть, из-за этой единственной любви она отреклась от надежд на счастье. Существуют сердца, не созданные для возобновления минувшего! Не достигнув брака с ним, она, быть может, отказалась от всякого замужества. И все это — без гнева и раздражения против определенного лица или своей жизни, со всею безропотностью и кротостью, скрыв в себе чистую любовь, как фату маленькой новобрачной, скончавшейся утром в день свадьбы…
Жорис сокрушался, думая о прошлом, когда он находился вблизи счастья, не угадав и не получив его: он страдал, думая о себе самом, о Годеливе, о несчастной человеческой участи… Волнуясь, беспокоясь, неизвестно почему, он спрашивал себя, как бы вполголоса:
— Излечилась ли она теперь окончательно?
Она казалась такой тихой, смотря вдаль, имея такой вид, как будто она скорее парила по воздуху, чем двигалась по земле. Никакого волнения не было ни в ее голосе, ни в ее однообразных словах, производивших впечатление текстов на картинах первобытных художников. На ее устах можно было искать, как там, — свитков с написанными словами. Ее голос плавно звучал среди безмолвия.
Впрочем, Жорис замечал ее старание смягчать Барбару, успокоить, избегать ссор, скромно соглашаться при малейшей тревоге. Для этого необходимо было нежное и заботливое внимание. Барбара, всегда мрачная, обидчивая и недоверчивая, мало поддавалась. Годелива увеличивала свое рвение доброй сестры. Иногда, благодаря ей, происходили перерывы, мирные и дружные беседы. Она была среди них, как канал между двумя каменными набережными. Эти набережные находятся одна против другой, все же разделенные, и никогда не соединятся, но вода смешивает их отражения, точно соединяет…
Жизнь Борлюта стала лучше, благодаря ей. Он провел несколько спокойных месяцев. Однажды, впрочем, произошла новая бурная сцена с Барбарой, и Годелива на этот раз не могла успокоить ее. Сцена началась, как всегда, из-за безделицы; Жорис потерял какой-то ключ; стали искать, Барбара расстроилась, упрекала его в небрежности, вспоминала прежние неприятности, воображаемые вины, перешла быстро к резким словам. Жорис, менее благоразумный на этот раз или чувствуя поддержку в присутствии Годеливы, принялся упрекать Барбару в недостатке уважения, постоянном дурном расположении духа. Сейчас же произошел целый погром. Барбара покраснела, стала кричать, произнося массу оскорбительных слов, падавших, как камни, обрушиваясь на Жориса, раня его до глубины сердца. Не помня себя, Барбара все же искусно направляла свои удары. Она отыскивала чувствительные места, выбирала самые колкие обиды и намеки. Испанская жестокость проявлялась в ней.
Жорис от ее гнева чувствовал себя как бы в огне, в большом светлом пламени, которое поднимается и не знает преграды. Но это не исключало других деталей инквизиционной пытки: старого упрека, влитого, точно расплавленный свинец, в его уши, затем взгляда неожиданной ненависти, точно вкалывавшего ему в глаза красную иголку. Это продолжалось долго. Барбара двигалась взад и вперед по комнате, точно огонь.
Затем ее дикий гнев улегся, уступил, точно догорел сам собою, не имея пищи. Жорис быстро замолк, понимая, что не надо делать более тяжелой эту сцену, которая от этого дошла бы до самого худшего, коснулась бы драмы и смерти… Годелива, не говоря ни слова, полная ужаса, смотрела, чувствуя себя разбитой от этой вспышки, которую она никогда не могла представить себе. Между тем, Барбара, доведенная до крайности своим гневом и расстроенными нервами, вышла, хлопнув дверью, как всегда, наполняя лестницу, коридор своими последними возгласами, своим неровным шагом, терявшимся в безмолвии.
Жорис, разбитый, смущенный, подошел к окну, выходившему в сад, прижал к стеклу свой лоб. чтобы освежиться от этого прикосновения, избавиться от своего горя.
Годелива смотрела на него. Через минуту, когда он обернулся, она увидела, что его глаза были полны слез. Печально видеть плачущего мужчину! Полная сострадания, более, чем родная сестра, ощутив материнскую нежность под влиянием жалости, она подошла к нему, молча взяла его за руки, не находя слов, не желая касаться этой нежной и глубокой раны, так как достаточно было утешения, скрытого во взгляде.
Ознакомительная версия.
