Некоторых вещей он не мог понять с самого же начала их знакомства, как, например, почему она вышла замуж за мистера Треверса. Вероятно, исключительно из честолюбия. Он не мог удержаться от мысли, что столь выгодный промах вполне объясняет и ее презрение, и ее примиренность. Встреча в Маниле была для него полной неожиданностью; своему дяде, генерал-губернатору колонии, он объяснил приезд Треверсов тем, что когда англичане терпят неудачу в любви или политике, они принимаются путешествовать, по-видимому рассчитывая во время своих дальних странствий набраться свежих сил для новой схватки. Что касается его самого, то он считал, хотя этого не высказывал, что его схватка с судьбой была кончена, хотя он сам тоже путешествовал. В столицах Европы он оставил по себе историю, в которой не было ничего скандального, кроме чрезмерного и слишком явно выражаемого чувства, и ничего особенно трагического, кроме безвременной смерти женщины, блестящие дарования которой были так же мало известны обществу, как и вызванная ею страстная любовь.
Обмен многочисленными любезностями завершился приглашением на яхту, ибо мистеру Треверсу хотелось иметь при себе какого-нибудь собеседника. Д'Алькасер принял это приглашение с беззаботным равнодушием человека, для которого любой способ бегства от беспощадного врага одинаково хорош. Конечно, длинные монологи о торговле, администрации и политике не обещали особого облегчения его скорби, а ничего иного он не мог и ожидать от мистера Треверса, вся жизнь и все помыслы которого, чуждые человеческим страстям, были отданы на то, чтобы извлечь из человеческих учреждений наибольшую личную выгоду. Д'Алькасер нашел, однако, что в обществе Эдиты Треверс он может найти некоторое забвение — самый драгоценный для него дар. Она возбудила в нем любопытство — чувство, которое, как ему казалось, никто на земле не мог в нем воскресить.
Д'Алькасер и миссис Треверс говорили о вещах безразличных и интересных, не связанных с человеческими учреждениями и имевших лишь отдаленное отношение к человеческим страстям. Тем не менее Д'Алькасер заметил в ней способность сочувствовать другим, — способность, обычно развивающуюся в людях, разочарованных жизнью или смертью. Насколько велика ее ра зочарованность, он не знал, да и не пытался узнать. Эта дели катность вытекала отчасти из рыцарского уважения к женским тайнам, отчасти из убеждения, что глубокое чувство часто со вершенно неясно даже для тех, кого оно губит или вдохновляет Он был уверен, что даже она сама в этом никогда не разберется. Однако наблюдения над ее душевным состоянием несколько удовлетворяли его любопытство, и он не жалел, что приключив шееся с яхтой несчастье продлило их совместную жизнь.
На этой отмели дни проходили так же, как и в других местах, а д'Алькасер ждал облегчения не от многообразия событий, а от простого течения времени. Однако, благодаря монотонно сти существования на отмелях, часы хотя и продолжали течь, но текли незаметно; и так как каждому человеку свойственно упорствовать в своих чувствах, будь это радость или печаль, то и д'Алькасер, уставший от блужданий, не без удовольствия воображал, что ход вселенной и даже самого времени остановился. Казалось, оно не хотело унести его дальше от его скорби, которая тускнела, но не уменьшалась, подобно всем вообще душевным переживаниям, не исчезающим в пространстве, а лишь заволакивающимся туманом.
II
Д'Алькасер был человек лет сорока, худой и бледный, с ввалившимися глазами и опущенными вниз черными усами. Взгляд его был прямой и проницательный, и на губах часто пробегала мимолетная улыбка. Он с большим интересом наблюдал Лингарда. Его привлекало в нем неуловимое нечто, — линия, складка кожи, форма глаза, опускание век, изгиб щеки, — та маленькая подробность, которая бывает различной на каждом человеческом лице и придает лицу его подлинное выражение, словно среди всех прочих особенностей, порожденных наследственностью, тайной или случаем, только одна эта черта была сознательно создана живущей в нем душой. Время от времени он наклонялся к миссис Треверс, медленно обмахивавшейся красным веером, и говорил что-то; она отвечала, не глядя на него, ровным тоном, с неподвижным лицом, как будто сквозь завесу невыразимого безразличия, протянутую между нею и всеми остальными людьми, между ее сердцем и смыслом событий, между ее глазами и морем.
Мистер Треверс отошел в сторону и осыпал Картера упреками.
— Вы не поняли ваших инструкций, — быстро пробормотал мистер Треверс. — Зачем вы привезли сюда этого человека? Я удивляюсь…
— Вряд ли больше, чем удивлялся я прошлой ночью, — проворчал молодой моряк без всякой почтительности.
— Я вижу теперь, что вы совершенно не пригодны к тому поручению, которое я на вас возложил, — продолжал владелец яхты.
— Не я, а он меня привез, — возразил Картер, — Разве вы сами не слышали, что он говорит, сэр?
— Пустяки! — сердито зашептал мистер Треверс, — Вы представляете себе, чего он, собственно, хочет?
— По-моему, вчера ночью он хотел меня застрелить в своей каюте, если я…
— Это не относится к делу, — прервал его мистер Треверс. — Вы представляете себе, каковы были мотивы, приведшие его сюда?
Картер поднял на него свои усталые, налившиеся кровью глаза. Лицо его было багрового цвета, кожа шелушилась, точно ее обожгли.
— Я знаю не больше, чем вы, сэр. Вчера ночью он увел меня в свою каюту и сказал, что он скорее застрелит меня на месте, чем позволит мне искать помощи у других. По-видимому, он хочет воспользоваться тем, что яхта села на мель, и получить побольше денег за то, чтобы снять ее.
Мистер Треверс отвернулся и на минуту глубоко задумался. Это несчастье, приключившееся на безлюдном побережье, раздражало его как потеря времени. Чтобы уменьшить эту потерю, он стал приводить в порядок заметки, сделанные им за время года его странствий по Востоку. Он послал за помощью; командир яхты, очень перепуганный, робко сказал, что яхта, по всей вероятности, снимется с мели во время ближайших весенних приливов; д'Алькасер, человек, несомненно, хорошего происхождения, хотя и не очень твердых принципов, был лучше, чем отсутствие компании, — по крайней мере, он мог составить партию в пикет. Мистер Треверс решил ждать. И вдруг этот грубый человек, похожий на картинку из книжки о флибустьерах, вломился в его жизнь и нарушил его покой загадочными намеками на какую-то опасность, намеками нелепыми, но все же тревожащими. А его темные предостережения походили на скрытые угрозы.
У мистера Треверса был большой, длинный, тщательно выбритый подбородок и голубые, холодные, несколько наивные глаза. Он стоял перед Лингардом бодрый и крепкий, без всяких следов скуки или утомления, словно был рожден неуязвимым. У него было полное, бледное лицо и бесцветная, но совершенно свежая кожа, точно он всю свою жизнь провел в тени.
Мистер Треверс думал: «Я должен положить конец этим нелепым угрозам. Меня не запугаешь, и я вовсе не намерен платить за услуги, которые мне не нужны».
Мистера Треверса выводило из себя подобное нахальство; сразу, по совершенно непонятным причинам, он почувствовал необыкновенную гордость при мысли о том, что расстроит тайные планы этого человека, — как будто спор их был состязанием, от которого зависела вся его карьера.
Лингард, ни на кого не обращая внимания, продолжал смотреть в море. Он вырос на море, он жил в море; море увлекло em из дома, расширило его мысль, дало работу его рукам. Оно звало к усилиям, сделало его владельцем и капитаном лучшего на морях брига; оно внушило ему веру в себя, в свою силу, в свое счастье — и вдруг, благодаря роковой случайности, вовлекло его в осложнения, грозившие гибелью всем его планам.
Он сказал все, что мог сказать, а ему не верили. Этого уже долго не бывало с ним. Этого вообще до сих пор не бывало. Он чувствовал себя выбитым из колеи, как бы потерявшим свое «я». Он пришел к ним и сказал: «Я хочу вам добра. Я — Том Лингард», — а они не верили! Он был беспомощен перед подобным скептицизмом, ибо он никогда не считал его возможным. Он сказал: «Вы мне мешаете. Вы мешаете делу, от которого я не могу отказаться; но я все улажу, если вы только доверитесь мне, Тому Лингарду». А они все-таки не верили. Это было невыносимо. Но можно было ведь бросить их на произвол судьбы. Почему бы и нет? Он не знал их, не интересовался ими. Чтобы избавиться от них, ему даже не было нужды тронуть их хотя бы пальцем. Все, что требовалось, — это закрыть глаза и на день — два предоставить события их естественному развитию. А потом он может и совсем забыть, что когда-либо видел их. Это было бы очень легко. Пусть пропадет их неверие, исчезнет их безумие, погибнут их тела… Или это, или конец!
III
Взгляд Лингарда, оторвавшись от молчаливого моря, медленно перешел на теснившиеся впереди фигуры и на внимательные и изумленные лица матросов, лица, никогда не виденные им прежде, но напоминавшие ему былые дни, его юность, его родное море, далекие, полузабытые берега. Мистер Треверс тоже тронулся с места, и руку, теребившую левую бакенбарду, поднес к карману пиджака, словно собираясь достать нечто ценное. Он быстро подошел к Лингарду.
