На следующий день Этьен встал очень рано и побежал к бывшему своему домику, а Габриелла, полная живейшего любопытства, сгорая от нетерпения, в котором она не хотела себе признаться, уже спозаранку успела убрать кудрявую свою головку и надеть прелестный наряд. Оба влюбленных жаждали встречи и боялись ее. А Этьен-то — подумайте только! — надел в то утро тончайший кружевной воротник, самый нарядный свой плащ, камзол лилового бархата — словом, на нем было точно такое же красивое одеяние, какое, верно, всем запомнилось по портрету, с которого смотрит на нас бледное лицо Людовика XIII, видимо, столь же подавленного среди своего величия, столь же жалкого, каким был до сих пор Этьен. Сходство между подданным и монархом не ограничивалось одеждой. Этьен обладал такой же тонкой чувствительностью, как и Людовик XIII, обоих отличало целомудрие, грусть, какие-то смутные, но вполне реальные страдания, робость, рыцарское благородство в любви, боязнь, что он не сумеет выразить словами эту чистую любовь, страх перед слишком быстро подаренным счастьем, которое высокие души не любят торопить; обоим власть казалась тяжелым бременем, у обоих была склонность к покорности, встречающаяся у людей слабохарактерных и чуждых корысти, поклоняющихся всему, что «возносит к звездам», как сказал некий верующий гений.
При всей своей неопытности в житейских делах и обычаях света Габриелла все же думала, что огромное расстояние отделяет дочь костоправа, безвестную обитательницу Форкалье, от герцога де Ниврона, наследника дома д'Эрувилей, что она не ровня Этьену; ей ни разу не приходила мысль достигнуть знатности путем любви. Простодушное создание не видело для себя оснований занять то место, которое стремилась бы захватить любая другая девушка на ее месте, — нет, Габриелла видела перед собой одни лишь препятствия. Еще не ведая, что такое любовь, она полюбила Этьена, и недоступное счастье любви манило ее, как манит ребенка золотистая спелая гроздь винограда, висящая слишком высоко. Девушку, умилявшуюся красотой какого-нибудь цветка, смутно угадывавшую образы любви в песнопениях литургии, сладостно и сильно взволновала встреча, происшедшая накануне, растрогала и успокоила застенчивость и слабость этого властителя. Но за ночь Этьен как будто вырос, возмужал; девушке уже казалось, что все высоты доступны ему, и она так вознесла его в мечтах, что потеряла всякую надежду подняться до него.
— Вы разрешите мне иногда навещать вас в вашем домике? — спросил юный герцог, робко потупив взгляд: ведь он успел обожествить дочь Бовулуара. Видя, как он с ней робок и полон смирения, Габриелла смутилась, не зная, что делать со скипетром, который он ей вручал, но была глубоко растрогана и польщена такой покорностью. Только женщины знают, сколько соблазна сокрыто в почтительности, которую выказывает им человек могущественный. Однако Габриелла боялась обмануться и, будучи столь же любопытной, как праматерь наша Ева, захотела поближе его узнать.
— А ведь вы, кажется, вчера обещали учить меня музыке. Или я ослышалась? — ответила она, надеясь, что музыка окажется предлогом для частых встреч.
Если бы бедняжка знала прежнюю жизнь Этьена, она бы не решилась высказать некоторое сомнение в его искренности. Для него слова были отзвуком души, и вопрос Габриеллы глубоко огорчил его. Ведь он пришел с открытым сердцем, был полон восторга, боялся малейшей тенью омрачить свой светлый праздник и вдруг встретил сомнение! Вся радость его угасла, вновь он почувствовал себя в пустыне и больше уж не находил в ней прекрасных цветов, которые нежданно расцвели для него. С безотчетной прозорливостью чистых душ, вероятно, ниспосланных на землю по милости неба для утешения скорбящих, Габриелла угадала, какую боль она ему причинила. Она горько раскаялась в своей вине, ей хотелось бы обладать всемогуществом бога, чтоб открыть свое сердце Этьену; она испытывала жестокое волнение, как будто он упрекнул ее, бросив на нее суровый взгляд; наивная девочка не могла скрыть облака печали, подобного золотистой дымке, поднявшейся на заре ее любви. На глазах у нее выступили слезы, и горе Этьена обратилось в радость, он готов был считать себя тираном. К счастью для них обоих, они с самого начала узнали, как чувствительны их сердца, и поэтому им удалось избежать многих случаев, когда они могли больно задеть друг друга. Вдруг Этьен, нетерпеливо стремившийся прикрыть свое волнение каким-нибудь занятием, подвел Габриеллу к столу, стоявшему у маленького оконца, возле которого он пережил столько мучений и где теперь ему предстояло любоваться чудесным живым цветком, превосходившим прелестью все цветы, которые он изучал до сих пор.
Какую трогательную картину являли собою два этих юных существа, наделенных сильной душой и таким слабым телом и все же пленительных страдальческой красотой! Габриелла не ведала уловок кокетства: лишь только Этьен молча молил ее подарить ему взгляд, тотчас мольба его бывала исполнена, и лишь из робости они отводили друг от друга сияющий взор; Габриелле было приятно сказать Этьену, что его голос ей очень нравится; когда он объяснял ей расположение нот на нотной линейке и смысл поставленных там значков, она не столько слушала, сколько смотрела на него, — простодушная лесть, с которой начинается истинная любовь. Габриелла находила, что Этьен очень хорош собой, ей хотелось погладить бархат его плаща, потрогать кружевной воротник. А в Этьене совершалось великое превращение: ее лукавые и ласковые взгляды вливали в него живительную силу, от которой заблестели его глаза и просияло лицо: внутренне он сделался другим человеком; и в этом преображении не было ничего болезненного, — наоборот, он чувствовал приток бодрости. Счастье стало пищей, укреплявшей все его существо на пороге новой жизни.
Они никак не могли расстаться, пробыли вместе до вечера и провели так не только этот день, но еще много дней, ибо с первой же встречи каждый отдался во власть любви, и они передавали друг другу ее скипетр, играя, как дети, не знающие жизни, и оба были счастливы. Сидя у моря на золотистом песке, они рассказывали друг другу о своем прошлом: у Этьена оно было горестным, но полным прекрасных мечтаний; Габриелла не знала горестей, но прежде мечты не приносили ей радости.
— Я выросла без матери, — сказала однажды Габриелла, — но отец у меня очень добрый, добрый, как бог.
— А я рос без отца, — отозвался проклятый сын, — но мать была для меня добрее, чем ангелы небесные.
Этьен рассказывал о своей юности, о своей матери, о своей любви к цветам. Когда он заговорил о цветах, девушка глубоко вздохнула. Этьен спросил, что с ней. Она покраснела и сначала не хотела отвечать; но когда бледное лицо Этьена, которого как будто смерть коснулась своим крылом, омрачила грусть и затуманился взор, отражавший малейшие волнения его души, она промолвила:
— Да ведь и я тоже ужасно любила цветы.
Не было ли это косвенным признанием в любви? Целомудренным девушкам всегда кажется, что они и в прошлом были связаны с любимым одинаковыми вкусами и склонностями. Любовь всегда хочет казаться старше — это кокетство юности.
На следующий день Этьен принес ей редких цветов, которые привезли по его приказу, как привозили некогда для него самого редкостные растения, за которыми посылала его мать. Кто знает, какие глубокие корни пустило чувство в душе юноши, который, помня о ласковых заботах матери, когда-то вносивших радость в его жизнь, расточал их теперь любимой девушке! Как много значения имели эти мелочи, — в них смешивались две его привязанности. Цветы и музыка стали для Этьена и Габриеллы языком их любви. В ответ на цветы, которые посылал ей Этьен, девушка тоже дарила ему букеты, — а ведь недавно по одному из ее букетов старик Бовулуар угадал, что его невежественная дочь знает сердцем слишком много.
Неведение материальной жизни, отличавшее обоих влюбленных, было как бы черным фоном, на котором так четко выделялись малейшие штрихи в этой картине духовного сближения, исполненного тонкой и чистой прелести, как сцены античной жизни, написанные красной краской на этрусских вазах. В их беседах каждое слово влекло за собой множество мыслей, ибо оно было плодом долгого раздумья. Обоим несмелым влюбленным начало любви казалось и последним ее пределом. Никто не стеснял их свободы, но оба они были в плену своей наивности, и каждый из них пришел бы в отчаяние, если б разгадал тайный смысл своих смутных желаний. Оба они были поэтами и живой поэзией.
Музыка, искусство, которое больше всего чувствуют влюбленные, стало истолкователем их мыслей, и они с наслаждением повторяли друг за другом какую-нибудь музыкальную фразу, без помехи изливая в волнах прекрасных звуков страстную любовь, переполнявшую их сердца.
Зачастую любовь растет, проходя через свою противоположность, — тут и размолвки и примирение, в будничной форме идет борение духа с материей. Но лишь только взмахнет белыми своими крылами истинная любовь, она сразу возносится над этими битвами, и тогда уж не отличишь двух сторон человеческого существа, — все в нем одухотворяется, любовь подобна тогда творению великого художника, где нашел наибольшее свое выражение его гений: все в его шедевре залито светом, самым ярким, чистым светом, который нет надобности подчеркивать тенью, чтобы добиться рельефности. Габриелла по врожденной женской интуиции и Этьен как человек, много перестрадавший и много размышлявший, быстро прошли тот путь, по которому идет обыденная влюбленность, и вскоре уже были за ее пределами. Как все слабые натуры, они быстрее прониклись верой друг в друга, которую сравнить можно с зарей, окрашивающей пурпуром небеса; и эта вера стала их силой, поднимала их душу. Для них всегда сияло солнце. Вскоре их взаимное доверие достигло уже той высоты, где невозможны ни ревность, ни мучительство; каждый всегда был готов к самопожертвованию, всегда полон обожания. В их любви не было страданий. Оба были одинаково слабые существа, но обоих делал сильными их союз; если юный герцог д'Эрувиль превосходил дочь лекаря ученостью и высоким положением, все его условные преимущества затмевала красота Габриеллы, ее возвышенные чувства, ее тонкое очарование. Как две белокрылые чайки, вознеслись они рядом в ясное небо, Этьен горячо любит и горячо любим, настоящее безмятежно, будущее безоблачно: замок отцом отдан сыну, он тут полновластный хозяин, море принадлежит обоим влюбленным; ни малейшая тревога не нарушает гармонии песни любви, которую они поют так согласно; девственная чистота сердца и ума расширяет их кругозор, мысли текут свободно, рождаясь одна из другой без всякого усилия; чувственное желание, с удовлетворением которого увядает очень многое, вожделение, этот грех земной любви, еще не коснулось их. Как два Зефира, присевших вместе на ветку ивы, они довольствуются счастьем любоваться отражением друга в зеркале прозрачных вод; их очаровывает беспредельность, они с восторгом созерцают морскую ширь, даже и не помышляя скользить по ней в ладье, которую ведет надежда, поставив белые паруса и обвив снасти гирляндами.
