— Нет, — сказал Коркер.
— Все говорят, что в воскресенье на поезде приехал русский.
— Да, это мы слышали.
— Но это ошибка.
— Да ну?
— Правда, это ошибка. Тот человек был швейцарец, железнодорожный контролер. Я его много лет знаю. Но пожалуйста, входите.
Уильям и Коркер последовали за ним в кабинет. В углу стояла плита, на плите — большой кофейник. Запах кофе наполнял комнату. Олафсен налил его в три чашки.
— Вам удобно в «Либерти», да, нет?
— Нет, — сказали Уильям и Коркер одновременно.
— Я так и думал, — сказал Олафсен. — Миссис Джексон очень религиозная женщина. Она каждое воскресенье приходит на наш музыкальный вечер. Но я думаю, вам у нее неудобно. Вы знаете моих друзей Шамбла, О'Пару и Свинти?
— Да.
— Они очень хорошие джентльмены и очень умные. Они говорят, что им тоже неудобно.
Мысль о таком обилии неудобств совсем доконала шведа. Он глядел поверх голов своих гостей огромными блеклыми глазами и, казалось, видел бессчетные перспективы все новых и новых неудобств и себя, ослепленного, закованного в цепи Самсона, который со всеми своими бинтами, Библиями и горячим крепким кофе не может и камня сдвинуть с горы, придавившей человечество. Он вздохнул.
Над дверью в магазин звякнул колокольчик. Олафсен вскочил.
— Момент, — сказал он. — Есть много воров!
Но это был не вор. Из кабинета, где они сидели, Уильяму и Коркеру было видно, кто пришел. Это была белая женщина. Девушка. К ее щеке прилипла полоска мокрых золотых волос. На ней были красные, заляпанные грязью резиновые сапоги. С плаща текло на линолеум, и в руке она, отставив от себя подальше, держала наполовину открытый зонт, с которого тоже капало. Зонт был короткий и старый. Когда он был новым, то стоил очень дешево. Она сказала несколько слов по-немецки, купила что-то и снова вышла в дождь.
— Кто эта Гарбо? — спросил Коркер, когда швед вернулся.
— Она немецкая дама. Она здесь уже некоторое время. Она имела мужа, но мне кажется, сейчас она одна. Он отправился на работу не в городе, и я думаю, она не знает, где он. Я думаю, он не вернется. Она живет в немецком пансионе фрау Дресслер. Она приходила за лекарством.
— Похоже, оно ей нужно, — сказал Коркер. — Ну ладно, нам пора на вокзал.
— Да. Сегодня вечером будет специальный поезд. Приезжают еще двадцать журналистов.
— Боже милосердный!
— Для меня большая радость видеть здесь столько достойных собратьев. Работать с ними большая честь.
— Мировой парень, — сказал Коркер, когда они вновь сели в машину. — Знаешь, я вообще никогда не чувствовал, что шведы — иностранцы. Мне кажется, они совсем как ты и я, понимаешь?
Через три часа Коркер и Уильям обедали. Меню в «Либерти» разнообразием не отличалось. Сардины, говядина и курица днем. Суп, говядина и курица на ужин. Жесткие, резиновые кубики говядины, иногда с уорчестерским соусом, иногда с кетчупом. Жилистые куриные волокна с серо-зеленым горошком.
— Совсем потерял аппетит, — сказал Коркер. — Видно, горы мне на пользу не идут.
Плохое настроение было у всех. Утро пропало впустую. Отсутствие Хитчкока висело над гостиницей, как грозовая туча. Радиостанция объявила четырнадцатичасовой перерыв, потому что Венлок Джейкс работал над колоритом.
— Говядина — дрянь, — сказал Коркер бою. — Позови хозяйку!
Неподалеку от них Джейкс развлекал трех негров. Все с подозрением наблюдали за их столиком и напряженно подслушивали, но Джейкс в основном говорил о себе. Через некоторое время бой принес курицу.
— Где хозяйка? — спросил Коркер.
— Не будет.
— Что это еще за «не будет»?
— Хозяйка сказала: подумаешь, журналист, обойдется, — расшифровал свои слова бой.
— Что я тебе говорил? Никакого уважения к прессе. Дикари.
Они вышли из столовой. Посреди бара стоял, опираясь на посох, древний воин, разносчик телеграмм. Уильям прочитал в своей:
ГОТОВЫЕ ПОЛНЕЙШУЮ ОСВЕЩЕННОСТЬ ВАЖНЕЙШИХ СОБЫТИЙ.
— Отвечать нет смысла, — сказал Коркер. — Раньше завтрашнего утра все равно не передадут. И вообще, — мрачно подытожил он, — отвечать нечего. Посмотри, что в моей:
СООБЩАЙТЕ ПОЛНЕЕ ЧАЩЕ СКОРЕЕ ТОЧКА ВСЕ ЛУЧШЕ НАС ТОЧКА МАЛО КОЛОРИТА ТЕПЛОТЫ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ САМОБЫТНОСТИ ЮМОРА СЮЖЕТОВ РОМАНТИКИ ЖИЗНЕЛЮБИЯ.
— И нечего возразить, — сказал Коркер, — чтоб им пусто было.
В этот вечер он занял место Шамбла за карточным столом. Уильям спал.
Специальный поезд прибывал в семь. Уильям пошел его встречать. Все остальные тоже.
На вокзале присутствовал министр иностранных дел Эсмаилии со своей свитой. («Ждет какого-то туза», — сказал Коркер.) На нем был котелок и необъятный армейский плащ. Начальник вокзала вынес ему позолоченный стул, на котором тот сидел, как дагерротип, совершенно неподвижно — негатив викторианского благообразия: черное лицо, белые бакенбарды, черные руки. Когда кинооператоры начали снимать, свита, давя друг друга, кинулась вперед, чтобы попасть в кадр, закрыв своего шефа. Операторам было все равно. Они снимали на всякий случай, без особой надежды, что министр может кого-то заинтересовать.
Наконец из-за поворота, свистя, показался маленький паровоз. Над его трубой плясали искры. Он остановился, и из вагонов второго и третьего класса сразу же посыпались пассажиры — черные полностью и частично, — которых родственники встречали слезами и поцелуями. Тут же появилась полиция, которая расталкивала левантийцев, а своих колотила стеками. Пассажиры первого класса выбирались из вагонов медленнее. На их лицах уже появилось выражение тревожного негодования, свойственное всем белым обитателям Джексонбурга. Все они поголовно были журналистами и фотографами.
«Туз» не приехал. Министр иностранных дел подождал, пока из вагона первого класса не вылезла последняя измочаленная и настороженная фигура, затем обменялся любезностями с начальником вокзала и убыл. Полицейские расчищали ему дорогу, но до машины он все же добрался с трудом.
Носильщики принялись разгружать багаж и носить его на таможню. На голове первого из них Уильям увидел сверток с полыми тубами, а вскоре и другие свои сокровища: сборное каноэ, омелу и москитонепроницаемые сундуки. Рядом с ним Коркер испустил крик восторга. Потерявшийся вагон нашелся. После таинственной заминки его прицепили к специальному поезду и, более того, доставили по назначению. А в каком-нибудь тупике на одной из бесчисленных станций, предшествовавших Джексонбургу, лежал багаж вновь прибывших. Их отчаяние не имело границ, но Коркер был счастлив и перед ужином водворил своего слона в номер, отдав ему лучшее место. Еще он, разошедшись, водворил туда двух фотографов, которых полюбил с первого взгляда.
— Тесновато, — сказали они.
— Да что вы! — сказал Коркер. — Располагайтесь как дома. Правда, Таппок?
Один из них взял себе только что прибывшую походную кровать Уильяма. Другой выразил готовность «примоститься на полу». Все остальные тоже были полны решимости примоститься в «Либерти» где угодно. Миссис Джексон рекомендовала им другие гостиницы, которые содержали ее друзья, но они дружно сказали: «Нет! Нам главное — примоститься поближе к ребятам».
«Ребята» заполонили всю гостиницу. Теперь их было около пятидесяти. Они сидели, стояли и вертелись на каждой пяди столовой и бара. Одни шептались, предполагая, что их не слышно, другие обменивались шутками и тостами. Угощение оплачивали те, кто их послал, но ритуал соблюдался неукоснительно:
— Моя очередь, старина.
— Нет-нет, моя…
— Выпей со мной!
— А следующую со мной.
Исключение составлял один только Шамбл, который, как всегда, пил от души и со всеми, но никого не угощал.
— Чего вам всем здесь надо? — раздраженно спрашивал новичков Коркер. — Что они там дома, с ума посходили? И что вообще это такое?
— Идеология. Кстати, нас только половина. На побережье сидят еще двадцать, не вместились в поезд. Ну и вид у них был, когда мы отъезжали! А побережье у них гнусное.
— Здесь тоже гнусно.
— Кажется, я тебя понимаю…
В ту ночь в комнате Уильяма плохо спали все. Прикорнувший фотограф обнаружил, что пол влажный, жесткий (это свойство усиливалось с каждым часом) и что из-под него дует. Он ворочался с боку на бок, ложился то на спину, то на живот. Переворачиваясь, он всякий раз издавал предсмертный стон. Время от времени он включал свет и искал, чем бы еще укрыться. К рассвету, когда рядом с его головой застучали капли дождя, он наконец задремал — в пальто, твидовой кепке и завернутый во все имевшиеся в наличии ткани, включая скатерть, занавески и две восточные шали Коркера. Другому фотографу было немногим лучше. Походная кровать оказалась менее устойчивой, чем думал Уильям, когда покупал ее. Возможно, кровать неправильно собрали. Возможно, какие-то важные составные части ее так и не прибыли. Как бы то ни было, она непрерывно падала, вызывая у Уильяма тяжелые подозрения относительно каноэ. Рано утром он позвонил Баннистеру и по его совету переехал в пансион фрау Дресслер.
