Пресса откликнулась немедленно, и сенсация Шамбла умерла, едва успев родиться. Уильям послал свое первое сообщение из Эсмаилии:
НИКАКОЙ ОН НЕ БОЛЬШЕВИК А ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ КОНТРОЛЕР ОСЕЛ ПО ИМЕНИ ШАМБЛ ДУМАЛ ЧТО ЕГО БОРОДА ФАЛЬШИВАЯ НО НА САМОМ ДЕЛЕ ОНА НАСТОЯЩАЯ ЕСЛИ БУДУТ КАКИЕ-НИБУДЬ НОВОСТИ СООБЩУ ЗДЕСЬ СИЛЬНЫЕ ДОЖДИ ВАШ УИЛЬЯМ ТАППОК.
Затем он отправился ужинать к вице-консулу.
Джек Баннистер, известный в десятилетнем возрасте как Крыса, занимал маленькую виллу на территории посольства. Они с Уильямом ужинали вдвоем при свечах. Им подавали два молчаливых боя в белых одеяниях. Любимец Баннистера, отнюдь не ручной гепард дремал у очага. Они ели бекасов, подстреленных недавно первым секретарем. Они пили шерри, бургундское, портвейн, а потом снова и снова портвейн, празднуя приезд Уильяма. Они говорили о школе, и о птицах, и зверях Эсмаилии. Баннистер показал свою коллекцию шкур и яиц.
Они говорили об Эсмаилии.
— Никто не знает, есть ли здесь полезные ископаемые, потому что никаких исследований не проводилось, — сообщил Баннистер. — Карта — полнейшая фикция. О половине земель мы не имеем никакого представления. Вот, например. — Он снял с полки карту. — Видишь это место, Лаку? Считается, что это город в пятидесяти милях к северу от Джексонбурга с населением в пять тысяч человек. Но его нет и никогда не было. «Лаку» по-эсмаильски означает «не знаю». Когда в 1898 году пограничная комиссия пыталась пробраться через эти дебри в Судан, там разбили лагерь, и кто-то спросил проводника, как называется холм, чтобы отметить в путевом журнале, и он сказал «Лаку», и с тех пор это слово кочует из карты в карту. Президент Джексон хочет, чтобы страна выглядела в атласе прилично, и в последнем издании «Лаку» напечатано очень крупными буквами. Французы даже как-то назначили консула в Лаку, когда сильно интересовались этой частью мира.
Наконец они затронули политику.
— Не понимаю, зачем вы все сюда едете, — жалобно сказал Баннистер, — ты не представляешь, насколько это осложняет мне жизнь. Послу тоже несладко. Министерство иностранных дел из него душу вынимает.
— Но здесь, кажется, будет война?
— После дождей тут всегда кто-то с кем-то дерется. В горах полно бандитов. Голанц обычно нескольких пристреливает, когда собирает налоги.
— И это все?
— Трудно сказать. Сейчас действительно происходит что-то странное. Мы знаем только, что Смайлз поругался с Джексонами на Рождество и спрятался в горах. Но здесь все так делают, когда ссорятся с Джексонами. Мы не придали этому значения и вдруг узнаем, что в Европе появились какие-то нахальные консульства и что Смайлз провозгласил Националистическое правительство. Но это лишено смысла. Никакого правительства за пределами Джексонбурга в Эсмаилии никогда не было, а здесь, как ты сам видишь, все спокойно. В то же время Смайлз определенно получает от кого-то деньги и, я думаю, оружие. Президентом, надо сказать, мы тоже не слишком довольны. Полгода назад он слушался нас, как овечка, а теперь почему-то загордился. Британская компания получила у него концессию на строительство новой дороги вдоль побережья. Все было оговорено, оставалось только подписать контракт в ноябре, но теперь министерство труда заупрямилось, и, говорят, с ведома президента. Не могу сказать, что мне все это очень нравится, а то, что сюда понаехало столько журналистов, только усугубляет дело.
— Мы сегодня весь день как безумные носились в поисках несуществующего русского агента, который прибрал к рукам правительство.
— О! — воскликнул Баннистер, неожиданно оживившись. — Значит, об этом стало известно? А что именно?
Уильям рассказал.
— Да, конечно, все перепутано.
— Ты хочешь сказать, что в этом есть какая-то доля правды?
Баннистер таинственно помолчал, а затем сказал:
— Пожалуй, я расскажу тебе, в чем тут дело. Более того, во время сегодняшней беседы с послом мне показалось, что он не возражал бы, если бы эта история выплыла на поверхность. Здесь действительно есть русский по фамилии Смердяков, еврей из Москвы. Разумеется, он не прикидывался железнодорожным контролером. Он приехал раньше — тем же поездом, что Хитчкок и ваш главный американец. Он прячется у Бенито. Что ему нужно, мы точно не знаем, но в любом случае правительству его величества это не по нраву. На твоем месте я бы им занялся.
В сезон дождей от представительства до центра города было полчаса езды. Уильям трясся в такси вне себя от возбуждения. За последние несколько дней он, нахватавшись от Коркера и его коллег профессиональной заразы, стал разделять их беспокойство по поводу исчезновения Хитчкока и тихо радовался гибели шамбловской сенсации. Теперь пробил его час. У него были сведения международной важности, полученные на самом верху. Возможно, от него зависело, начнется мировая война или нет. Он увидел свое имя, вписанное в будущий учебник истории: «…тогдашний эсмаильский кризис, чье истинное значение было раскрыто английским журналистом Уильямом Таппоком…» В «Либерти» он вошел, пошатываясь от этой перспективы, а также от выпитого вина и мучительной езды. В баре было темно, все его коллеги спали. Он с трудом разбудил Коркера.
— О Господи, ты напился. Ложись спать, старина.
— Проснитесь, у меня сюжет.
Услышав магическое слово, Коркер открыл глаза и сел.
Уильям гордо, во всех подробностях поведал ему о том, что узнал за ужином. Когда он закончил, Коркер снова лег на смятую подушку.
— Конечно, чего еще от тебя ждать? — сказал он с горечью.
— Но как вы не понимаете? Это правда! Нас поддержит посольство. Посол хочет, чтобы мы это напечатали.
Коркер повернулся на бок.
— Этот сюжет умер, — сказал он.
— Но Шамбл все перепутал. Теперь мы знаем. Это может иметь серьезные последствия для Европы.
— Значит, так, — твердо сказал Коркер. — Ложись спать, и поскорее. Твой сюжет после сегодняшнего опровержения не напечатает никто. С русскими агентами покончено, старина. Шамблу здорово не повезло. Он напал на золотую жилу, сам того не зная, — борода, кстати, отличный штрих. Его сюжет в десять раз лучше твоего, а мы его задавили. Выключи свет!
В своей комнате в пристройке сэр Джоселин Хитчкок заклеил замочную скважину почтовой маркой и осторожно зажег маленькую, затемненную абажуром лампочку. Вскипятив воды, он сделал какао, выпил его, затем подошел к карте на стене, вынул из нее флажок, поколебался минуту над сомнительными вершинами и гипотетическими реками этой темной местности, принял решение и твердо воткнул его в точку, обозначавшую город Лаку. Затем он погасил свет и сладко заснул.
Утро вторника. Дождь в шесть часов. Машинка Джейкса через пятнадцать минут. Вскоре после этого первый крик «Бой!».
— Бой! — кричал Коркер. — Где мой бой?
— Вас бой в тюльме, — сказал бой Уильяма.
— Матерь Божья, за что?
— Полисейский на него ласселдился.
— Но я хочу чаю!
— Сисяс.
«„Империал Кемикалз“, за которым, как известно, стоит архиепископ Кентерберийский…» — печатал Джейкс.
Шамбл, О'Пара и Свинти встали, позавтракали и оделись — все в глубоком молчании.
— Уходишь? — спросил наконец О'Пара.
— А как ты думаешь? — сказал Шамбл.
— Ты, случайно, ни на кого не обижаешься? — сказал Свинти.
— А как ты думаешь? — сказал Шамбл, выходя из комнаты.
— Он обиделся, — сказал Свинти.
— Из-за русского сюжета, — сказал О'Пара.
— Его можно понять, — сказал Свинти.
Сэр Джоселин приготовил себе какао и открыл баночку консервированного языка. Затем он сделал смотр запасам продовольствия и остался удовлетворен.
Уильям и Коркер тоже не сидели без дела.
— Давай сперва на вокзал, — сказал Коркер, когда они вышли из «Либерти». — Вдруг багаж нашелся?
Они сели в такси.
— Вокзал, — сказал Коркер.
— Понял, — сказал шофер и припустил сквозь дождь по главной улице.
— О Господи, он опять едет к шведу!
И точно, именно там они остановились.
— Доброе утро, — сказал Эрик Олафсен. — Я в огромном восторге видеть вас. Я в огромном восторге видеть всех моих коллег. Они заходят так часто. Почти каждый раз, когда едут в такси. Входите, пожалуйста. Вы слышали новости?
— Нет, — сказал Коркер.
— Все говорят, что в воскресенье на поезде приехал русский.
— Да, это мы слышали.
— Но это ошибка.
— Да ну?
— Правда, это ошибка. Тот человек был швейцарец, железнодорожный контролер. Я его много лет знаю. Но пожалуйста, входите.
Уильям и Коркер последовали за ним в кабинет. В углу стояла плита, на плите — большой кофейник. Запах кофе наполнял комнату. Олафсен налил его в три чашки.
