Лорд Генри не сомневался – и при этой мысли его темно-карие агатовые глаза ликующе засветились, – что именно сказанные им когда-то слова, музыкальные слова, произнесенные с музыкальными интонациями, побудили Дориана Грея обратиться душой к этой невинной девушке и с благоговением склониться перед нею. Да, юноша был в значительной мере его творением и благодаря ему пробудился к жизни. А это уже немало. Большинство людей ждет, пока жизнь сама не откроет им своих тайн, и лишь немногим избранным дано познать ее таинства, прежде чем с них спадет завеса. Иногда это бывает под влиянием искусства и литературы, воздействующих непосредственно на ум и чувства человека, но случается, что эту роль берет на себя какая-нибудь совершенная личность, сама являющаяся произведением искусства, ибо у Жизни, как и у поэзии, скульптуры или живописи, тоже бывают свои шедевры.
Возможно, пробуждение Дориана преждевременно. Еще не прошла его весна, а он уже собирает урожай. В нем еще не угасли пыл и порывистость юности, а он уже научился смотреть на себя со стороны. Но наблюдать за ним – ни с чем не сравнимое удовольствие! Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой не перестает изумлять. И разве так уже важно, чем все это закончится и закончится ли вообще? Он подобен тем элегантным персонажам в живых картинах или пьесах, чьи радости оставляют нас равнодушными, но чьи страдания пробуждают в нас чувство прекрасного и чьи раны подобны красным розам.
Душа и плоть, плоть и душа – их сочетание непостижимо! В душе есть что-то от плоти, а плоти свойственна тяга к духовному. Чувства точно так же могут облагораживаться, как и разум деградировать. Кто может сказать, когда умолкает плоть и начинает говорить душа? Как нечетки критерии, определяющие границу между ними, – критерии, на которых столь упорно настаивает большинство психологов! Существует великое множество направлений психологической мысли, и решить, какое из них ближе к истине, попросту невозможно. Действительно ли душа – лишь тень, заключенная в греховную оболочку? Или же, напротив, плоть – как полагал Джордано Бруно – помещена внутрь души? Как размежевать дух и материю? Это всегда оставалось загадкой. Но как они могут существовать в неразрывном единстве – это еще более непостижимо.
Интересно, подумал лорд Генри, станет ли когда-нибудь психология настолько точной наукой, чтобы суметь объяснить нам природу самых неуловимых движений души? Ведь мы никогда не можем понять других и редко когда понимаем самих себя. Жизненный опыт не делает человека нравственнее. Опытом люди попросту называют свои ошибки. Моралисты же видят в опыте средство предостережения и считают, что он помогает формированию нравственности и характера человека. Они превозносят его за то, что он якобы учит нас, что можно делать, а чего нельзя. Но опыт не обладает побудительной силой. Он точно так же не побуждает к действию, как и совесть. По существу, он лишь помогает нам понять, что нас ожидает такое же будущее, каким было прошлое, и что совершенные нами когда-то грехи, которые мы считали отвратительными и за которые нам было стыдно, мы повторим еще много раз – но уже с удовольствием.
Лорд Генри был совершенно уверен, что научный анализ страстей возможен только с применением экспериментального метода и что Дориан Грей – в высшей степени подходящий и многообещающий объект для такого рода исследований. Внезапно вспыхнувшее чувство юноши к Сибилле Вейн с психологической точки зрения представляло собой необыкновенно интересный феномен. Несомненно, немалую роль в пробуждении этой любви сыграли любопытство и жажда новых ощущений, но это было далеко не полное объяснение. Лежащее в основе чувства Дориана стремление к противоположному полу, столь естественное для любого юноши его возраста, было, в результате работы воображения, трансформировано в нечто, кажущееся самому Дориану весьма далеким от чувственности, и именно поэтому его увлечение следовало считать опасным. Страсти, природу которых мы не можем понять, делают нас своими рабами, в то время как чувствами, происхождение которых у нас не вызывает сомнений, мы управляем без труда. Впрочем, подумал лорд Генри не без иронии, зачастую, когда человеку кажется, будто он экспериментирует на других, на самом деле он экспериментирует на самом себе.
Размышления лорда Генри прервал почтительный стук в дверь, и появившийся на пороге камердинер напомнил ему, что пора переодеваться к обеду. Лорд Генри встал и посмотрел в окно. Заходящее солнце окрасило верхние этажи дома напротив в червонное золото, и стекла окон горели, словно листы раскаленного докрасна металла. Небо над крышами было блекло-розового цвета. Мысли лорда Генри снова возвратились к Дориану, к его расцвеченной в огненные тона юной жизни, и он в который раз спросил у себя, чем все это может закончиться.
Вернувшись домой около половины первого ночи, он нашел на столе в прихожей телеграмму, вскрыл ее и увидел, что она от Дориана Грея. В ней его юный друг сообщал ему о своей помолвке с Сибиллой Вейн.
– Ах, мама, как я счастлива! – шептала Сибилла, уткнувшись лицом в колени поблекшей, усталого вида женщины, сидевшей спиной к назойливому, яркому свету в единственном кресле, имевшемся в убогой гостиной. – Я так счастлива, мама, и ты тоже должна чувствовать себя счастливой!
Миссис Вейн поморщилась, словно от боли, и, положив худые, неестественно белые от висмутовых белил руки на голову дочери, с горечью проговорила:
– Счастливой? Я счастлива, Сибилла, только когда вижу тебя на сцене. Ты не должна думать ни о чем, кроме театра. Мистер Айзекс к нам необычайно добр, а мы, между прочим, должны ему столько денег…
Девушка подняла голову и, надув губки, воскликнула:
– Ах, мама, что такое деньги в сравнении с любовью!
– Мистер Айзекс дал нам пятьдесят фунтов вперед, чтобы мы расплатились с долгами и смогли снарядить в дорогу Джеймса. Не забывай этого, Сибилла. Пятьдесят фунтов – это большая сумма. Мистер Айзекс нам очень помог.
– Но он не джентльмен, мама, и мне так неприятна его манера со мной разговаривать, – ответила девушка и, встав на ноги, подошла к окну.
– Не знаю, что бы мы делали без него, – ворчливо проговорила миссис Вейн.
Сибилла вскинула голову и рассмеялась:
– Он нам больше не нужен, мама. Теперь в нашей жизни все будет решать Прекрасный Принц.
И она вдруг умолкла. К лицу ее прихлынула кровь, вспыхнув розами на щеках, лепестки ее трепещущих губ раскрылись в учащенном дыхании. Казалось, над нею пронесся полуденный ветер страсти, всколыхнув складки ее элегантного платья.
– Я так люблю его, мама! – выдохнула она.
– Глупышка! Ах, какая же ты глупышка! – твердила, словно попугай, ее мать, сжимая и разжимая скрюченные, унизанные дешевыми перстнями пальцы, что придавало ее словам какое-то зловещее звучание.
Но девушка опять рассмеялась, и в голосе ее зазвенела радость заключенной в золотую клетку птицы. Глаза ее засияли, подхватив и повторив мелодию смеха, затем сомкнулись, словно стараясь уберечь сокровенную тайну, а когда вновь открылись, были подернуты пеленой заветной мечты.
Ее мать, словно олицетворение узкогубой Мудрости, взывала к дочери из потертого кресла, умоляя ее проявлять благоразумие и осторожность, подкрепляя свои призывы цитатами из Книги малодушия, написанной автором, называющим себя Здравым Смыслом. Сибилла ее не слушала. Она чувствовала себя свободной как птица в своей темнице страсти. С ней был ее принц, ее Прекрасный Принц. Она призвала на помощь Память, чтобы воссоздать его образ. Она отправила свою душу на его поиски, и та привела его к ней. Его поцелуй вновь пылал на ее устах, и веки ее согревались его дыханием.
А Мудрость тем временем изменила тактику и стала говорить о необходимости навести справки и установить, кто он на самом деле, этот незнакомец. Молодой человек, надо полагать, богат. Если это действительно так, то уже нужно думать об оформлении с ним отношений. Но волны житейского опыта разбивались об ушные раковины Сибиллы, не попадая внутрь, стрелы умудренного коварства пролетали мимо нее. Она лишь видела, как движутся узкие губы Мудрости, но не слышала слов и улыбалась.
Внезапно она ощутила потребность что-то сказать в ответ. Собственное молчание на фоне потока обращенных к ней слов заставило девушку почувствовать себя неловко.
– Мама, ах, мама! – воскликнула она. – За что он так любит меня? Я-то знаю, за что полюбила его – за то, что он прекрасен, как сама Любовь, – но что он нашел во мне? Ведь я совершенно не стою его. И все же, хоть я и понимаю, что ниже его, почему-то, – сама не знаю, почему – я не чувствую себя приниженной. Я чувствую себя гордой, ужасно гордой! Мама, скажи, ты любила папу так же сильно, как я Прекрасного Принца?
Лицо ее матери вдруг побледнело под толстым слоем дешевой пудры, сухие губы искривила судорожная гримаса боли. Сибилла бросилась к ней, обняла ее и поцеловала.
